Семь эпох Анатолия Александрова - Александр Анатольевич Цыганов

и сейчас Фурсов работает научным руководителем комбината № 817. А вот не знают! Приходится заниматься чуть ли не преподаванием и уж точно зачёты и экзамены принимать. А они, инженегры наглые, продолжают подозрительно выражаться в отношении замедленных нейтронов. И если бы только их!

Хотя самокритично признать нужно, что и самим многое в новинку оказалось. То же, например, поведение материалов под облучением. Разве не преподнесли неприятного сюрприза все эти нежданные распухания графита и урана, деформация урановых блоков?

Но главное – постоянно приходится разные… скажем, неформатные вопросы решать. Давеча вон с 92‐го завода приехали восьмиметровые алюминиевые заставки для дополнения графитовой кладки реактора до цилиндра. Но, заразы, по размерам не укладывались. Что, отправлять их в Горький на переделку?

В.С. Фурсов. Портал «История Росатома».

http: //www.biblioatom.ru

Да, тамошним ребятам станет горько. Ибо до Лаврентия Палыча такой суровый прокол непременно дойдёт. Но время, время! И так от сроков отставали, а их, между прочим, сам товарищ Сталин утверждал. Который спрашивать умеет так, что сам товарищ Берия его… Ладно, то не наше дело, даже и в мыслях.

Так что пришлось предложить постругать эти вкладыши фуганком и самому показать, как это можно сделать. Даром что металл мягкий.

Так и со всем прочим, ибо мелочей в этом деле нет. Вон даже Борода как-то поддел: «Анатолий Петрович! Вы опять гайками и болтами занялись?» Змей, чистый змей!..

Вздохнул Анатолий Петрович Александров. Окинул прощально-рассеянным взглядом зачарованную панораму озера Иртяш, развернулся и пошёл обратно от берега. Пауза закончилась. Пора на работу…

* * *

Каждый раз после таких командировок Анатолий Петрович подробно рассказывал Курчатову о том, что происходило, как и что делалось, как и что следовало бы, по мнению Анатолиуса, делать. Нередко приходилось отчитываться и в ПГУ, перед Первухиным, Ванниковым, Малышевым. Впрочем, тоже не столько отчитываться, сколько высказывать своё мнение о том, правильно или неправильно идут те или иные работы. Причём всё очень уважительно, заинтересованно: его соображения для них действительно были важны и интересны, а вот каких-то разносов и выговоров не было. Возможно, потому, что он был в структуре, в научно-технических советах, но конкретно подчинялся только Курчатову. А может быть, по той причине, которую как-то в минутку расслабленности, в том же Челябинке-40 высказал Ванников:

– Вот за что, Анатолий Петрович, мы все тебя ценим, – за глубокое копание и ясные выводы…

И в каждое возвращение он испытывал то ни с чем не сравнимое чувство, когда после разлуки оказываешься на пороге родного дома. Особенно сладким оно, это чувство, бывает, когда возвращаешься летом, ранним-ранним утром, когда солнце ещё не успело пробить розовыми копьями сонный тюль небес и на земле не расплылись золотые лужицы света. Город ещё тих и свеж, только что умытый поливалками и дворниками, и сонные тела домов тянутся под сочной мякотью распускающегося, как цветок, неба, и лучи света золотят им лысины крыш.

И утренняя прохлада словно бы гладит тебя ласковыми ладошками, а ты открываешь дверь в свой дом, в котором растворён тёплый запах спящих детей, и на пороге тебя встречает дремотная и мягкая, как только что подхваченный на руки котёнок, счастливая жена.

И «духи», что сопровождали тебя до порога, уходят к себе, и ты снова один и только со своими, своими до самой последней клеточки, и ты нежишься в косой трапеции падающего из окна на кухне солнца, пока Марьяна готовит на плите кофе. И купаешься в звуках её голоса, не особо и вникая в то, что она щебечет, и лишь чувствуя, что сердце внутри тебя блаженно растягивается под эту мелодику её голоса, словно уставший человек, после трудного дня добравшийся до своей постели…

И задумаешься в этой своей откуда-то навалившейся дремотной истоме, как же утомительно суетливо было до этого, как дёргано нанизывались друг на друга эти хлопотливые дела с их зудом обогнать самих себя, как мельтешливо кипел вокруг круговорот людей и страстей.

И ты не хочешь никуда и никогда уходить с этого места, из этого дома, из этого утра. Из этого недолгого блаженства. И ты жаждешь всею душою, чтобы день не приходил, ты бережёшь эту негу рассветных минут, замерев, чтобы не спугнуть эту трогательную полуулыбку жены, чтобы не растаяло всё это в блистательном грохоте дня.

Но день приходит…

И, к сожалению, дом у него был не свой. Ну или, вернее, он так и не успел привыкнуть к нему как к своему. И был уверен, что этого не случится никогда.

Ибо это был дом Петра Капицы.

Нет, понятно, что прежде всего он, дом этот, – государственный. И государство передаёт его по собственному усмотрению. Назначило Александрова директором Института физпроблем – жильё ему от института выделило. Здесь же, на территории. А то, что этот двухэтажный особняк был специально построен на английский образец, дабы сгладить для Капицы шок от насильственного задержания в СССР, и дом этот каждой стеною своей кричит о бывшем хозяине… жильце, это вроде как лирика.

Но не для Марианны. Жена ещё острее, чем надолго пропадавший по командировкам муж, чувствовала всю чуждость и инородность этого жилья для их семьи. Да ещё охранники живут чуть ли не за стенкою. Так что Марьяна после той своей вспышки с желанием открыть газ и со всем покончить поступила решительно. Она велела убрать все деревянные панели, которыми были обшиты стены в спальнях наверху и в холле и гостиной внизу, а все стены оштукатурить. Казённо? Зато под штукатуркой «духам» никак не разместить жучков для прослушки. А для эстетики жена сама разрисовала стены цветными бордюрами. Дом от этого не перестал оставаться чужим, но, по крайней мере, уже не кричал о бывшем хозяине.

А чужеродность его скрашивали двумя способами – весёлой и творческой атмосферой в семье и частым приглашением друзей. На головную боль охране. Правда, жизнь той облегчало одно обстоятельство – Анатолий Петрович не менял круга друзей со времён своей молодости. Так что в основном к нему в дом приходили те, на кого у охраны уже были свои справки. Да и люди всё больше уважаемые – академики, членкоры, профессора, так и оставшиеся, впрочем, друг для друга Петьками, Митьками, Димками да Сашками.

Более широкий круг приезжал в этот дом на Воробьёвых горах, когда Марианна Александровна устраивала очередной домашний спектакль, артистами в котором выступали её муж, дети, его, её и их друзья. Она ведь была художником и режиссёром, а главное – любила и умела творить.