Традиции & Авангард. №4 (11) 2021 - Литературно-художественный журнал

Кавычки на прототипе я поставил потому, что это довольно сомнительное понятие. Невозможно пересадить человека из жизни в книжку. Если писатель и отталкивается от реального лица, всё равно сильно искажает образ, приноравливая его к потребностям своего сюжета, зачастую берет для героя свойства нескольких людей и т. д. Да, если речь о так называемом «романе с ключом», там ситуация иная: в «Алмазном моем венце» В. Катаева, скажем, Синеглазый это точно Михаил Булгаков, а Босоножка точно Айседора Дункан, но они не прототипы героев, а сами Булгаков и Дункан – реальные люди, зашифрованные под дурацкими кличками. А «прототип» – это условность, в лучшем случае отдаленное сходство. «Я бы стыдился печататься, ежели б весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет», – так высказывался о прототипах сам Толстой. Но у нас вопрос технический, речь о датах, так что попробуем воспользоваться подсказкой. Николай Сергеевич родился в 1753-м, и, что нам особенно подходит, генералом стал в 1789-м, в тридцать шесть лет. Сильно моложе мы представить князя Болконского не можем, иначе он не был бы «старым князем» уже к 1805-му. Пусть он того же возраста, что и дед автора.

Екатерина – возвращаемся к цитате из «Войны и мира» – примет и обласкает Болконского после 1790-го. А родилась царица в 1729-м. Тут подходящий момент заметить, что, не будучи в силах остановить свое личное время, Екатерина энергично боролась с данной досадной недоработкой природы тем, что ловко регулировала возраст избранников. Дмитриев-Мамонов был фаворитом в 1786-м (ему двадцать восемь, царице пятьдесят семь). Зубов, что в видении старого князя слишком нескромно лезет к свежему гробу, – последний фаворит, их отношения прервались со смертью Екатерины, когда ей было шестьдесят семь, а ему тридцать девять. У Болконского-старшего разница в возрасте с царицей – четверть века. Не самая простая для мужчины связь, учитывая, что молодость заканчивалась тогда сильно раньше, чем ныне, в силу образа жизни, отсутствия диетического питания и курсов йоги, а также уровня развития медицины. Анне Павловне Шерер, например, всего сорок лет, по нынешним понятиям пустяк, но черты ее лица Толстой называет отжившими. Адресатке стихотворения Боратынского «Женщине пожилой, но все еще прекрасной» вообще жалкие тридцать семь.

В этой связи понятна амбивалентность желания, которое Болконский испытывает к царице. «С желтизною в жирном лице толстая женщина» – чей это взгляд, кто так говорит об императрице? Формально вроде бы взгляд героя, а содержательно мы слышим здесь сомнения автора: чего стоило молодым фаворитам преодолевать эти видения желтизны в жирном лице? Метафизика власти, наверное, которая возгоняет интерес к монархине до таких духовных высот, что никакой возраст уже не работает, вот что позволяет преодолевать… так предполагает читатель.

Не все успешно справлялись! Фаворит Александр Ланской, если верить[5] запискам его лечащего врача Вейнкарта, умер в 1784-м (ему двадцать шесть лет, Екатерине пятьдесят пять) от передозировки шпанской мушкой – возбуждающего средства, с помощью которого он поддерживал страсть. Мушка эта – действительно мушка, несчастный жучок, куртуазные снадобья из него злые люди делают уже минимум две тысячи лет.

Эти увлекательные темы не отвлекли вас, конечно, от того факта, что мы обсуждаем смысловые рифмы. Итак, отцы двух главных героев книги – Пьера Безухова и Андрея Болконского – были любовниками Екатерины Великой. В «Войне и мире» подобных рифм необыкновенно много.

Перед дунайским воспоминанием старый князь запечатывает письмо царю, пересылает ему свои записки: четкая параллель с письмом старого графа Безухова тому же лицу, в котором он просил признать Пьера законным наследником. Портрет Екатерины, мы помним, рифмовался с портретом Пьера. Когда мы попадем в Лысые Горы, имение князя Николая Болконского, тоже услышим там рифму с картинками.

На письменном столе его дочери княжны Марьи много миниатюрных портретов. Чьих – не указано, но, видимо, всё это портреты родственников, есть наверняка портрет матери Марьи и Андрея, о которой мы, как и о матери Пьера, ничего не узнаем. В столовой же на одной стене старый князь разместил родовое древо, а на другой стене – большой портрет родоначальника Болконских, происходящего от Рюриков. Эти арт-объекты рифмуются и между собой, и с портретами в доме Безухова.

И это не всё. В сюжете «Пьер – женщины отца» возникает еще одна, не столь точная, но не менее эффектная рифма. Вот перед самой смертью Безухова-старшего Толстой приглашает нас в маленькую гостиную, где накрыт чай для ожидающих развязки.

Мы понимаем, что какие-то из этих дам тоже были близкими подругами Кирилла Владимировича, но новых имен не узнаем, поскольку зеркала, напоминающие о теме портретов, бесконечно повторяют отражения.

Найдется в «Войне и мире» и рифма к ситуации с нежеланным, но предназначенным герою женским телом. Борис Друбецкой очень не хочет делать предложение Жюли Карагиной, ибо сия зело богатая барышня не кажется Борису привлекательной. Глядя на ее красное лицо, на подбородок, всегда осыпанный пудрой, Борис не может произнести решительного слова, хотя в уме уже распределяет доходы с ее имений.

Поскольку другого подобного шанса Борису может не представиться, он преодолевает себя[6]… как преодолевали себя ради запаха власти молодые фавориты Екатерины. Не всем близка идея такого преодоления. Большинство читателей, предположу, думает, что у них меньше, чем у нас, было личного выбора, у этих несчастных людей из старых романов.

Но что мы с вами сейчас заметили: в одном абзаце «Войны и мира» воссиял на мгновение образ молодого генерала, вожделеющего в лице царицы не только или даже не столько пожилую женщину, сколько символ какой-то головокружительной вечности. Сюжет для пушкинских «Маленьких трагедий» или для «авторского кино» (у Бунюэля, кстати, есть в «Призраке свободы» похожая история любви).

Рифмы в книге работают не только содержательно, соединяя (в иных случаях противопоставляя) образы и судьбы разных героев. У них есть и техническая функция. Повтор ситуации отправляет читателя против течения текста, будто бы возвращает его на несколько абзацев, страниц, а то и на несколько сотен страниц назад. Этот эффект входит в замысел автора. Книга не должна течь гладко, не должна свободно скользить по сознанию читателя. Нужны задержки, отпрядывания, препятствия, как в самой жизни.

«Постойте! – скажет кто-то. – Чтобы заметить такой повтор, надо читать слишком уж внимательно, неестественно внимательно. Нормальный читатель следит за историей и сопереживает героям, и правильно делает, ведь если он будет то и дело отпрядывать, то упустит и чувство, и мысль. Рифма не работает или плохо работает, потому