Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

конце концов не привела к благоприятным для него результатам, но настолько оттянула посылку делегации, что сделала её бесполезной. Всё это ни Нератову, ни мне не могло быть тогда известно, и мы оба с увлечением занимались предварительной разработкой вопросов, связанных с посылкой делегации. В то же время Нератов посоветовал мне иметь дело с Петряевым как возможным будущим главой делегации, и я немедленно вступил с ним в самое тесное общение.

Призрак распутинских времён

Мои поездки в Таганрог стали регулярными. Я приезжал раза два-три в неделю и получил право на поездку в так называемом «правительственном вагоне», где ездили исключительно высшие чины деникинского правительства. Моё положение было весьма привилегированным, так как моё назначение в делегацию в САСШ от дипломатического ведомства состоялось, пройдя сначала через Особое совещание, а потом получив согласие самого Деникина. Энгельгардт показал мне подлинный доклад Деникину, на котором рукой последнего была подпись: «Согласен». Нератов не только не протестовал в Особом совещании, но дал мне лестную характеристику, так что впоследствии, когда кандидатуры всех членов делегации, не исключая и инициатора — инженера Кривобока, подверглись пересмотру, я оставался неизменно в каждой комбинации в качестве представителя дипломатической канцелярии.

Энгельгардт поздравил меня с назначением и, зачислив номинально в ОСВАГ, никаких обязанностей на меня не возложил, кроме подготовки к поездке в САСШ. Подготовительная работа заключалась в ознакомлении с деникинским движением в самых различных его ответвлениях, так как мне пришлось бы разносторонне представлять деникинское правительство. Эту работу, интересную и обширную, я исполнял с воодушевлением и действительно получил возможность проникнуть во все правительственные круги. Мне способствовало и официальное положение моего родственника, с которым мы вместе жили, П.П. Гронского, получившего назначение на пост товарища министра внутренних дел по части местного самоуправления, т.е. земств и городов. Это обстоятельно помогало, конечно, ориентироваться и дало мне чрезвычайно много в смысле точного знания людей и дел деникинского правительства.

Надо сказать, что назначение Гронского, который при Временном правительстве не занимал никаких правительственных должностей (если не считать, что ещё до назначения Временного правительства он был первым комиссаром почт и телеграфа, осведомившим по поручению Временного комитета Государственной думы всю Россию о совершившемся перевороте), было встречено без всякого энтузиазма, так как он считался слишком левым. Было известно, что Гронский по аграрному вопросу занимал радикальную позицию, и вообще его репутация левого кадета была такова, что по городу в день его назначения пошли слухи, будто в правительство назначили эсера, а для деникинской эпохи это был криминал.

Однако личные качества Гронского и его обширные дружеские связи создавали ему, так сказать, исключительное положение. Когда впоследствии он совершенно неожиданно попал в качестве главы в нашу делегацию в САСШ и П.Б. Струве при мне в одном обществе выражал недовольство, так как Гронский-де «левый», то А.В. Тыркова заметила, что «левизна Гронского не опасна». Сам Деникин, наоборот, стремился как-нибудь сгладить получавшийся слишком явным крен направо. Были у Гронского и друзья, отговаривавшие его от участия в деникинском правительстве, вроде П. Рысса, который со свойственной ему желчностью и неодобрительным отношением ко всем попыткам объединительного характера говорил Гронскому, что он «ударяется в бонапартизм», причём Рысс, конечно, знал, что Деникин так же похож на Бонапарта, как Добровольческая армия — на наполеоновские войска.

Гронский жаловался мне на невозможность работать в Особом совещании, где правые с каждым днём все больше берут верх. В особенности он возмущался закулисной деятельностью тех правых, которые не входили в правительство, вроде А.В. Кривошеина и П.Б. Струве, и постепенно подготавливали врангелевскую кандидатуру, пользуясь всеми бесчисленными промахами деникинского правительства. Позже мне пришлось самому убедиться, до какой степени Гронский был прав.

Но, не отвлекаясь сейчас на рассуждения об общих чертах деникинского правительства, скажу, что и в вопросе о нашей американской делегации (как нас сокращённо называли) можно было видеть, до какой степени вся деникинская система была проникнута византийским духом царского режима со всеми его шатаниями в 1914–1916 гг. Именно в Таганроге призрак Николая II распутинских времён ожил так явно, как нигде и никогда позже не оживал. Не было, само собой разумеется, вековой царской роскоши и утончённости, но была та же замкнутость в узком кружке «своих» самого Деникина.

Правильно говорили, что до Николая II легче было дойти, чем до Деникина. Сам же Деникин, по меткому выражению Энгельгардта, понимал демократию в том смысле, что сын николаевского солдата может дослужиться до генерала. Поражало также после эпохи Временного правительства полное отсутствие социалистов. За исключением Г.А. Алексинского, приезжавшего из Парижа, и Бурцева, которого нельзя, конечно, считать за социалиста, я не замечал никакого присутствия социализма в Ростове, не говоря уж о Таганроге. Борьба с большевизмом есть борьба с социализмом — таков был общий девиз.

Зарождение антисемитской партии

Точно так же было и с евреями, которых не только избегали, но и прямо преследовали. Всё, что накопилось в душе рядового добровольца-офицера из-за бросавшегося в глаза преобладания еврейского элемента в большевистском движении этой эпохи, всё это было и в верхах, только принимало форму «идеологического движения», подготовляя создание в будущем большой антисемитской партии из тех самых кадетских элементов, которых черносотенцы высмеивали за юдофильство. Но такова была участь всех партий, которые спешили отвернуться от прежних кумиров, дабы отвести от себя обвинения в явном пособничестве большевизму в недалёком прошлом.

Антисемитские настроения наверху были неизмеримо сложнее тех погромов, которые принимали самую зверскую форму на фронте и с которыми верхи не могли бороться, так как идеология их была проникнута антисемитизмом. Все были согласны в том, что евреи являются «внутренними врагами России» (по царскому воинскому уставу — «студент и жид»). Но юные офицеры («студенты» в большинстве) физически истребляли ненавистную расу, а верхи Деникина искали средств её «обезвредить».

По еврейскому вопросу мне пришлось вести разговоры и с Энгельгардтом, и с Тырковой, заведовавшей иностранным отделом ОСВАГа. Получая инструкции, я отлично сознавал, что по приезде в Европу мне придётся немедленно бросить их в корзину, если я не желаю провала делегации. Но спорить с деникинскими главарями по еврейскому вопросу было бесполезно, и я внимательно слушал, считая, что это единственный способ похоронить эти идеи, овладевшие тогда буквально всеми.

Нератов мне однажды таинственно признался, что, по его убеждению, миром правит неведомая «пятёрка» евреев-масонов. Я ему шутливо сказал, что если это так, то имеет смысл пристать к «пятёрке», ибо это уж слишком для нас, простых смертных, выгодно. Но Нератов даже не улыбнулся, заметив, что «русская интеллигенция никогда не поверит в закулисную мощь масонства». Тыркова