Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

Пантелеймон Кондратович, и правда, произвел впечатление на интеллигенцию обещаниями избавить искусство от идеологического контроля, но скорее это получилось у него случайно, чем по продуманному плану. Не очевидно, что культура его особенно интересовала.

Маме Юле о «прекрасном Пантелеймоне» рассказывал писатель Валентин Катаев. Он был нашим соседом в Переделкино, и они часто гуляли вместе по улице Серафимовича, главному променаду писательского поселка. Мне историю о Пономаренко подтвердила другая переделкинка, Тамара Иванова, вдова Всеволода Иванова, автора советского мини-монументального опуса «Бронепоезд 1469», и соседка Бориса Пастернака по даче на улице Павленко.

«Боря, Борис Леонидович, — говорила она, — всем кричал через забор, что наступили новые, свободные, времена, а мы на него шикали, „а вдруг не наступили“».

Либерализация культуры и общества шла полным ходом, хотя «коллективное руководство» не совсем знало, насколько ее можно пустить на самотек. А интеллигенция проверяла, как далеко может продвинуться творческая свобода.

Илья Эренбург, когда-то сокурсник Бухарина и европейский эмигрант, патриотически вернувшийся в СССР перед началом войны, уловил настроение момента. В 1954 году в майском номере журнала «Знамя» вышла его повесть «Оттепель» — история о молодых людях, делающих личный выбор между родиной и Парижем, эгоизмом и стремлением быть нужным людям.

Образ оттепели в повести Эренбурга значил большее, чем просто потепление после морозов; в этом довольно посредственном произведении он гениально предсказал времена неопределенности и колебания температур. Написанная по канонам сталинского классицизма, повесть выражала идеи новой эпохи: конфликт профессионального долга и человеческих чувств. Автор, сам не уверенный, «что любовь — не помеха повышению производительности труда»[320], пытается убедить в этом читателя. «Высокое солнце весны пригревает… влюбленных на мокрой скамеечке, и черную лужайку, и весь иззябший за зиму мир», — заканчивается повесть. Оттепель наступила, но наступит ли настоящая весна?

Хрущев был откровенен в своих сомнениях по поводу происходящего: «Эренбург пустил в ход слово „оттепель“… Такую характеристику того времени я встретил не совсем положительно… Если выражаться полицейским языком, то мы ослабили контроль, свободнее стали высказываться люди. Но в нас боролись два чувства. С одной стороны, такие послабления отражали наше новое внутреннее состояние, мы к этому стремились. С другой стороны, среди нас имелись лица, которые вовсе не хотели оттепели и упрекали: если бы Сталин был жив, он бы ничего такого не позволил… А Эренбург в своих произведениях очень метко умел подмечать тенденции дня… Считаю, что пущенное им слово отражало действительность, хотя мы тогда и критиковали это понятие… Мы боялись потерять управление страной, сдерживали рост настроений, неугодных с точки зрения руководства, не то пошел бы такой вал, который бы все снес на своем пути… Нам хотелось высвободить творческие силы людей, но так, чтобы новые творения содействовали укреплению социализма»[321].

Власть уже не хотела церемониальных од, но опасалась «оттепели», а к уничижительному сарказму вообще была не готова. Это показали «Гости» Зорина, когда вышли на суд публики в феврале 1954 года.

Пьеса была встречена с восторгом; ее цитировали: «Гости приходят и уходят, а хозяева остаются», имея в виду гостей-бюрократов против народа-хозяина. Молодой драматург наконец-то познакомился с Чуковской, и она его хвалила! Но у государства были другие взгляды: главный герой пьесы — следователь и «строитель державы» Кирпичев — оказался нереформируемым, а соцреализм, пусть больше не сталинский, таких концовок не признавал. В мае «Гости» поставил московский театр Ермоловой, но после первого же показа спектакль запретили, несмотря на популярность.

Тогда же поэт Александр Твардовский в редакции «Нового мира» читал коллегам новую поэму «Теркин на том свете», надеясь напечатать ее в июльском номере. Поэма описывала мытарства по инстанциям в загробном мире, очень похожим на наш, земной. Твардовского сразу же сняли с поста главного редактора журнала.

Во время чтения поэмы кое-кто из слушателей восклицал: «Интересно, оторвут ему голову?» Симонов увидел в слове «загроббюро» явный намек на Политбюро, а в ЦК стали поступать доносы на нелояльность от товарищей Твардовского по Союзу писателей. Они попадали к Хрущеву, который, прочитав новый опус одного из своих любимых поэтов, насторожился: в поэме генерал говорит, что вот бы ему «полчок» солдат — потеснить царство мертвых. «Это что, угроза? Бунтовщицкий намек, что ли?»[322]

Откат был неминуем. Досталось Померанцеву с его «искренностью в литературе»[323]. Член Центральной ревизионной комиссии КПСС поэт и критик Алексей Сурков в «Правде» назвал пьесу Зорина «стряпней»[324]. Симонов громил в «Литературной газете» повесть Эренбурга: почему один из героев «Оттепели» думает о любимой женщине, что у нас «такую редко встретишь»? Умные и глубокие в СССР не редкость![325]

В июле на заседании Секретариата ЦК КПСС Хрущев осудил «обывательские» публикации «Нового мира» — того же Померанцева и первые литературные заметки Федора Абрамова, будущего «писателя-деревенщика». Абрамов выступил против писателей-«лакировщиков», которые «любят освещать праздничным фейерверком» будничную колхозную жизнь. Кстати, он черпал вдохновение в прошлогоднем докладе Хрущева о проблемах в сельском хозяйстве[326].

Не обошлось и без критики «Теркина». Никита Сергеевич признавал, что есть недостатки, которые надо выявлять, но «с позиции укрепления нашего строя». «Мы ленинцы, мы сталинцы» и не допустим «антисоветчины», но при этом разгромных решений по журналу принимать не следует, «мы настолько сильны, что никакие мертвые Теркины не потрясут устоев государства». И даже допустил: «Мы сами виноваты, что многое не разъяснили с критикой прошлого. Вот интеллигенция и мечется»[327].

Интеллигенция металась. 30-летний Зорин чуть не умер от нападок. Его травили несколько лет, и он, потом наш частый гость в Переделкино, вспоминал: «Я, почти наощупь, написал о перерождении советской верхушки. Но это восприняли болезненно, ругали во всех газетах. Я лежал в больнице с чахоткой, и больные стояли у дверей палаты: „Это он!“ Незавидная популярность, которую надо было пережить». Главный режиссер театра Ермоловой Лобанов не пережил, из-за постановки «Гостей» потерял театр и вскоре умер. Сталина уже не было, но идеология компартии, теперь во главе с Хрущевым, продолжала уничтожать людей.

Часто решения об одергивании за «крамолу» принимались отдельно от Хрущева или ему вопреки. Мастодонтов-сталинистов в Союзе писателей хватало и без верхушки партии — чего стоил первый секретарь его правления Алексей Сурков. После заседания Секретариата Хрущев долго говорил с Твардовским, заверял его, что не будет никаких постановлений против него. Через несколько дней редактора-поэта снова вызвали в ЦК и показали текст именно такого постановления[328].