Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

МТС — машинно-тракторных станций, подчиненных райкомам, — так как при активном руководстве местных партийцев любой колхоз можно поднять до уровня лучших без новых вложений. Такой подход, к облегчению многих в правительстве, не требовал перераспределения средств и изменений в государственной доктрине о приоритете тяжелой промышленности[310].

Записка Н. С. Хрущева в Президиум ЦК КПСС об увеличении производства зерна за счет освоения целинных и залежных земель

22 января 1954

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 64. Л. 1, 16. Р. 4560]

Результаты все равно разочаровали: секретари райкомов оказались такими же бюрократами, какими были местные представители министерств[311]. Никита Сергеевич предполагал, что партийные чиновники прислушаются к его призыву, станут вникать во все детали управления, будут в кирзе месить грязь на полях. Но его примеру подвижного перпетуум-мобиле хотели следовать немногие. Его активная борьба с «бюрократическими методами» особенного успеха не приносила, потому что не менялась система.

Хотя жизнь улучшалась. Например, сентябрьское постановление о 8-часовом рабочем дне — с 10:00 до 18:00 — в министерствах, ведомствах и других советских учреждениях облегчала работу тысячам людей, от высокопоставленных чиновников до мелких управленцев, освобожденных от изматывающего ночного графика работы Сталина.

Тогда же из ГУЛАГа потянулись первые реабилитированные. Начали снимать обвинения в антисоветской деятельности с коммунистов, не участвовавших в оппозициях. До XX съезда и секретного доклада было еще три года, и Ахматова еще не сказала знаменитое: «Две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили»[312], но эти две России уже смотрели друг на друга, и все более пристально.

К концу 1953 года из лагерей вернулось более тысячи человек, но пока их освобождали выборочно и негласно. Так бы это и продолжалось, если бы в сентябре Хрущев не задумал пересмотреть приговоры, выданные тройками и трибуналами «без суда и следствия». К началу 1954 года прокурор Руденко и министр МВД Круглов подготовили данные о репрессиях: с 1921 по 1953 год 3 777 380 человек были осуждены специальными трибуналами; из них 642 980 казнены, 2 369 220 заключены на сроки до 25 лет, а 765 180 отправлены в ссылку[313].

Наступало время политических послаблений, получивших отражение и в культуре. Искусство сталинизма, как и другие аспекты того тридцатилетия, было централизовано и регламентировано: шаг влево, шаг вправо — расстрел. Враги народа, война, вождь — все это придавало жизни героический фон сродни имперской римской античности. Теперь же классические, одические, жанры менялись на жизненные, ежедневные.

24 декабря 1953 года сатирик Александр Раскин отразил эти перемены:

Не день сегодня, а феерия!

Ликует публика московская.

Открылся ГУМ, закрылся Берия,

И напечатана Чуковская.

Эпиграмма была самиздатская, хотя слова такого пока еще не было, но в кругах московской интеллигенции ее, уже не шепотом, декламировали все. Я о ней узнала в 1980-х годах от писателя Леонида Зорина, автора «Покровских ворот» и «Варшавской мелодии». Тогда начинающий драматург говорил: «Я ходил по Москве и хотел написать что-нибудь такое же простое и значимое».

Но он уже написал: после похорон Сталина сочинил пьесу «Гости» о журналисте — «разгребателе грязи» и карьеризме бездушного следователя, компрометирующего судебный процесс. Берия тогда был в полной силе, так что еще даже не наступил день, на злобу которого пьеса была написана. Зорин был уверен, что не опубликуют, но как раз в те предновогодние дни узнал, что «Гости» выйдут в февральском номере журнала «Театр». Он был на седьмом небе и мечтал познакомиться с Лидией Чуковской, чтобы лично выразить восхищение ее статьей «О чувстве жизненной правды»[314].

Напечатанная на первой полосе «Литературной газеты» 24 декабря, эта статья всех потрясла. На страницах главного писательского органа появился текст критика, которого раньше обвиняли в «космополитизме» и не публиковали там 20 лет. Писала она о детских книгах — о «ханжестве» как «болезни опасной и заразительной», с последствиями «злокачественного лицемерия в жизни», — но посыл во взрослую литературу был очевиден.

Тогда же в декабрьском номере «Нового мира» вышла работа малоизвестного критика Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Она произвела фурор утверждением, что писатель должен писать то, что он действительно думает[315].

За полгода до этого президиум правления Союза писателей решил отказаться от «ждановщины» и вновь принять в члены союза Михаила Зощенко. (Ахматову, «великую блокадницу», восстановили еще при жизни Сталина. После постановления Жданова она написала несколько од великому вождю — «И благодарного народа / Вождь слышит голос: „Мы пришли / Сказать, — где Сталин, там свобода, / Мир и величие земли!“» — по примеру Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама 1930-х годов. Мандельштаму это не помогло, зато Пастернаку очень.)

Послабления касались не только литературы. В конце 1940-х «ждановщина» дошла и до музыки. Тогда «формалистами» назвали лучших композиторов — Дмитрия Шостаковича, Сергея Прокофьева, Арама Хачатуряна и других[316]. Начало всему положило недовольство Сталина очень средней оперой «Великая дружба», написанной очень средним композитором, хотя и лауреатом его имени, Вано Мурадели. Мурадели проштрафился, показав в опере ведущей революционной силой не русский народ, а переселенных и репрессированных ингушей и чеченцев. Теперь этим ранее запрещенным композиторам вернули известность.

Дядя Витя Гонтарь, который как раз перешел из театра Леси Украинки в Киевскую оперу и принимал Мстислава Ростроповича во время его украинских гастролей, обсуждал с виолончелистом послабления в культуре и музыке. Они сидели в актерском буфете театра — музыкант не хотел оставаться в кабинете директора; здесь к нему подходили поклонники, говорили комплименты — и Ростропович, прерываясь на раздачу автографов, хвалил Хрущева и других в «коллективном руководстве»: запрет таких мировых гениев, как Шостакович и Прокофьев, — это был «разрушительный позор для страны. Как можно так обращаться со своими талантами, так их оскорблять и разбазаривать? Но теперь нас опять зауважают».

Об опере «Великая дружба» В. Мурадели. Постановление ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 года

[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1509. Л. 67, 76]

Смягчение взглядов на искусство иногда приписывают Пантелеймону Пономаренко, бывшему руководителю партизан Белоруссии, ставшему министром культуры в марте 1953-го[317]. По утверждению почитателей (бездоказательному), якобы «либеральный» Сталин готовил его в «либеральные» наследники, и к этому его приревновал Маленков[318]. У Хрущева же с Пономаренко были будто бы какие-то территориальные споры, касающиеся Украины и Белоруссии.