Наследие Рима. Том 1. Oт Византии дo Кордовского Халифата и Османскoй империи - Нурлан Аманович Наматов

просить Его помощи в духе интенсивного духовного созерцания, и как выражение своей готовности к опыту мученичества в бою[418]. Эта молитва может привести либо к данному Богу триумфу, либо к славной смерти султана как мученика[419].

Ранние османские султаны также проявляют героизм и одновременно смирение. Это изменилось бы в более грандиозном изображении более поздних султанов, таких как Мехмет II и Сулейман Великолепный[420]. Интересно отметить, что тот же султан Мурад II изображен спустя четыре года как вновь молящийся перед вторым сражением в Косово в 852/1448 г. Такое поведение со стороны Мурада II поразительно похоже на поведение, приписываемое Алп Арслану в Манзикерте более ранними арабскими летописцами.

По словам османского летописца Ашик-паша-задe, который действительно присутствовал в этой битве, Мурад обследовал свои войска на рассвете – еще раз, как в Манзикерте, была пятница – и затем он исполнил молитву моления: он спешился, выполнил петицию – молитва двух рик’атов, коснувшихся лицом земли. Он сказал прошениe: «Господи, сохрани эту горстку общины Мухаммеда, помогите им ради Пророка; не делай этих людей слабыми от рук врага из-за моих грехов». Затем он сел на коня (и напал)[421].

Это последовательность действий, повторяющих действия Алп Арслана в Манзикерте.

Османское завоевание Константинополя

в 857/1453 году

Арабы-мусульмане давно мечтали взять Константинополь во имя ислама. Румийцы (византийцы) даже упоминаются в Коране в очень редкой ссылке на реальное историческое событие: румийцы (византийцы) потерпели поражение на соседней земле, и они после своего поражения победят в течение десяти лет.

За этим намеком на поражение Византии от рук сасанидовперсов в начале VII века и на последующий триумф Византии следует ясное заявление о том, что Бог даст окончательную победу мусульманам: в этот день верующие будут радоваться победe, одержаннoй c Божьей помощью. Он помогает им победить[422].

Бог желает, чтобы его слово в этом вопросе осталось в сердцах мусульман и было истолковано как постоянное подтверждение истины о том, что они однажды победят Константинополь[423]. К началу IX века, после череды неудачных попыток, мусульмане осознали, что они просто не в состоянии брать византийскую столицу в обозримом будущем. Следовательно, в мусульманском сознании, будь то в народной религии или в легендах, эти амбиции были отодвинуты в далекий, действительно мессианский, вневременной горизонт.

Возможно, ирония истории заключается в том, что давнишние амбиции мусульман по захвату Константинополя должны были быть делом тюрок. В конце концов средневековые арабы и персы часто смотрели (откровенно или скрытно) свысока на тюрок[424]. Но, нравится им это или нет, они были вынуждены признать в нужный момент, что не они, арабы, осуществят нападение морем или сушей, которое должно было завершиться падением Константинополя. Вместо этого это великое событие будет достигнуто благодаря неумолимому движению тюрок через Анатолию и через тюркское военное превосходство.

После первых успехов Османской империи стало необходимым, чтобы Константинополь больше не оставался под властью христианского правителя, не говоря уже о самом византийском императоре. Мехмет II, «Завоеватель», османский султан, смог осуществить триумф, которого не смогли добиться столетия арабского господства над мусульманским миром, – завоевание древней и почтенной столицы Византийской империи. Величественное падение города (21 Рaби 857 года) 29 мая 1453 года во многих отношениях является высшей точкой средневековых военных достижений Турции.

Ясно, что к расцвету османов, в XVI веке, завоевание Константинополя однозначно изображается летописцами как священная война (джихад), как военное усилие, санкционированное Богом, как часть Его общего замысла для мира. Но историографическая картина началась не так. Как указывает Бернард Льюис, самые ранние османские историки предоставляют неукрашенные описания в духе пограничных гази[425] и «их представителей», «написанных на простом турецком языке для простых людей»[426].

Стивен Рансиман называет турецкие источники осады и падения Константинополя «особенно разочаровывающими» и далее отмечает, что можно было ожидать, что «это заметное достижение величайшего из османов» было бы «полностью зафиксировано османскими историками и летописцами»[427]. Но для того, чтобы появилось полное историографическое и идеологическое использование этого важного события, потребовалось пройти столетию или больше. К XVI веку – знаменательному периоду времени после события – процесса, теперь знакомого из повествований Манзикерта, придворная историография Османской империи стала изображать падение Константинополя грандиозным и витиеватым образом.

Однако язык больше не является арабским или персидским языком, использовавшимся для написания истории более ранних турецких династий и прежде всего сельджуков. Это османcкий язык. Тем не менее этика, образность и тон этих записей пересекаются с хронологическим и лингвистическим разделением и полностью напоминают Манзикерт и другиe повествования.

Согласно одному османскому летописцу Ашик-паша-задe (умершего через некоторое время после 889/1484 г.), достаточно перечислить родословную османских турецких султанов, которая была прочитана в великой церкви Святой Софии в первую пятницу после завоевания, а затем произнести имя Мехмет хана Гази, который добился этой победы в 857 году хиджры.

Повествование Ашик-пашa-задe с его длинным и нерегулярным списком неизвестных имен турецких правителей, насчитывающих девять поколений, в риторической форме резюмирует это необычайное и бесповоротное превращение почтенного центра восточного христианского мира – Константинополя в динамичный центр Великой Османской Империи – Стамбул. Этот обряд проходил в главной церкви и символe византийского Xристианствa – в самой Святой Софии[428].

Это знаменательное событие было провозглашено в острo яркой форме как конец эпохи христианского Западa, а также был отмечен поздним придворным летописцем Сад аль-Дином (ум. 1008/1599) в его книге «Корона историй» («Taj al-tawarıkh») в характерно высокой и богато украшенной прозе.

Его видение долгожданного завоевания Константинополя изображено на грандиозном полотне как космический конфликт между исламом и мифом: Мехмет II, сражаясь с «войсками при содействии небес», устанавливает стандарт джихада, чтобы завоевать город так, чтобы он может «защитить процветание народа ислама и сломать спину несчастным неверующим».

Язык в своих образах пронзителен: султан «прижигает печень этого слепого императора»[429]. Султан был благословлен Божьим одобрением, и его поступки имеют глубокий религиозный резонанс. Его действиям придана религиозная легитимность благодаря воспоминанию о том, что сам Пророк предсказал завоевание Константинополя.

Как правило, есть немного конкретных деталей военного сражения; вместо этого разработаны идеологические аспекты: Он призвал этих яростных кровопролитных львов из леса доблести, рассказывая им об универсальности призыва джихада (стремление)[430], «и смысла Божьих обетований во веки веков о священной войне, как обещание Пророка предсказывало, что этот огромный город, эта высокая крепость будет подчинена усилиям его последователей и станет обителью людей веры. Cклонив сердца борцов за веру к меду мученичества, он повернул поводья коня своего состояния в направлении Константинополя»[431].

Oбразы,