Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

Ну, мама, короче говоря, когда я спустился утром и попросил хозяина и его жену принести сумку, они выглядели обеспокоенными и сказали, что консьерж ушел на весь день и вернется вечером. Я не стал беспокоиться, а просто решил, что мужчина положил чемодан куда-то на хранение. В тот вечер, около шести, когда я вернулся, консьерж уже вернулся, и хозяева устроили ему настоящий допрос. Они вышли с ним – консьерж, вместо того чтобы положить чемодан в номер, оставил его на виду в холле, за углом. Около трех часов, как они сказали, позвонил какой-то человек, спросил некую мадам, которая раньше останавливалась в отеле, и, выходя, забрал мой чемодан.

Я чуть не сошел с ума на час-другой – не из-за ценности чемодана или одежды, которая в нём лежала; чемодан был уже почти изношен: замка не было, ремни порвались, пряжка не держалась; он не стоила и полутора долларов, а маленькая горничная, в моей лондонской квартире, переложила большую часть моей одежды в большой чемодан. Но что никогда нельзя было заменить, так это рукопись моей новой пьесы, с которой я жил уже больше года и которая стала частью меня. Не думаю, что вы сможете понять мои чувства, но ничто не задевало меня так сильно, как это, со дня смерти папы. Я сразу же отправился в комиссариат полиции и рассказал о своей утрате. Они попросили меня описать содержимое моего чемодана, что я и сделал, как можно лучше; они вызвали консьержа и тщательно его допросили; они сказали мне, что ничего нельзя сделать, что чемодан был украден и его нельзя найти; что единственное, что мне остается, – это заставить отель заплатить. На следующий день я покинул эту гостиницу и отправился в другую, где с тех пор останавливался и чувствовал себя очень комфортно. С момента моего приезда в Париж прошла всего неделя; я никого не знал. В туманную погоду я страшно простудился, и у меня была только одна мысль – запереться и писать, пока не умру или не напишу пьесу заново и не закончу ее. Я поклялся себе, что каждый день буду писать определенную сумму и никогда не опущусь ниже этого уровня. Люди в отеле перед моим отъездом стали мне очень неприятны; они сказали, что заплатят, но только столько, сколько посчитают нужным. Откуда им было знать, что у меня в чемодане те вещи, о которых я говорил; кроме того, после того как они два дня придерживались истории о мужчине, который позвонил и попросил женщину, они вдруг изменили ее и сказали, что мужчина позвонил и спросил меня. Они, видите ли, предполагали, что я с кем-то в сговоре и что мой план состоит в том, чтобы обмануть их. Затем они дали мне бумагу, которую попросили подписать в обмен на 500 франков, которые они мне предлагали. Бумага была оскорбительной – в ней содержалась какая-то чушь о «раненом солдате» – они пытались вызвать симпатию к инвалиду-консьержу. Я отказался подписать бумагу и взять деньги. Когда они попытались вычесть мой счет за три дня из 500 франков, я настоял на том, чтобы заплатить отдельно. Я сказал им, что узнаю, каковы мои права, и решу, что мне делать. На следующий день я разыскал единственного человека, которого знал здесь, – мальчика, которого я немного знал в Гарварде, Джорджа Стивенса. Он прожил здесь 16 месяцев и хорошо говорил по-французски. Он посоветовал мне не принимать деньги, а пойти с ним к судье (Justice de Paix), который во Франции является официальным городским чиновником, имеющим офис в каждом районе города. Мы пошли к судье нашего округа и подали гражданский иск против владельца отеля.

Короче говоря, дело было рассмотрено неделю назад, я пришел вместе с консьержем к судье, судья выслушал меня очень любезно, сказал консьержу, что он несет ответственность, и спросил, сколько я требую. Я сказал ему, что 1200 франков – около 60 долларов, что, конечно, намного больше, чем стоила одежда и чемодан, но я твердо решил, если это возможно, заставить их заплатить. Судья сказал мне, что он не может присудить 1200 франков, что самое большое, что он может присудить, это 500 в его суде, и что я должен либо пойти к владельцу, получить свои первоначальные 500, либо обратиться в суд более высокой инстанции, где процесс будет долгим и обойдется мне еще в 500, а победа сомнительна. Я сразу же решил пойти в отель и получить эти 500, если удастся.

Взяв с собой Джорджа, я вернулся и застал там жену владельца гостиницы. Она разразилась потоком оскорблений – за время перерыва она придумала новую ложь; она заявила, что я вышел поговорить с кем-то за пределами отеля, после того как пришел в первую ночь, и так далее. Я молчала, притворяясь, что не понимаю по-французски, и предоставила Джорджу самому вести разговор. Но я велел ему сохранять спокойствие, пока мы не нащупаем 500 «пальцев». Тем временем ее муж вернулся из юстиции. Он тоже был груб, но, думаю, ему сказали, что он должен заплатить, и, сказав, что он всю жизнь был честным человеком, но больше никогда не будет честным, и что мы не были на войне – что, как я ему сказал, не имеет никакого отношения к моему чемодану, – он достал 500 франков и дал мне подписать освобождение, на этот раз без всякой чепухи о раненом солдате. Я сделал копию для себя, подписал обе, убрал деньги в карман и сказал Джорджу, чтобы тот сказал мужчине, что он грязный негодяй, а женщине, что она бесчестная. Он так и сделал, слово в слово, и они пошли за нами к двери, их лица были искажены яростью и ненавистью.

Так все и закончилось. Мама, не надо обвинять меня в излишней беспечности. Обычно говорят, что вещи находятся в большей безопасности у управляющего, чем в своей комнате. То, что сделал я, может сделать каждый. Пятьсот франков равны примерно 27 или 28 долларам, но во Франции на них можно купить гораздо больше, чем в Америке, – здесь можно купить новый костюм за 300 или 400 франков. У меня в саквояже было около дюжины самых старых рубашек, два или три костюма, белье, пижама, старый синий костюм, который износился, и, что мне было нужнее всего, много носков. Не думаю, что американский букинист дал бы мне за все это 25 долларов – меня убила пьеса, и, конечно, я не мог назначить