«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

Летом 1897 г. к одному из пермских семинаристов в Течу приехали четверо товарищей, его однокурсников. Приехали они издалека – из Прикамья. Приезд их свидетельствовал о том, насколько крепкой может быть дружба семинаристов, что ради неё могут преодолеваться даже большие расстояния. Секрет столь крепкой дружбы заключается в том, что всех их объединяла горячая любовь к пению. Любовь к пению – что может быть возвышеннее этого чувства? Все четверо, из приехавших, были не просто случайно встретившимися певцами, а представляли спаянный ансамбль. Здесь не место говорить о том, какое впечатление приезд их произвёл на нашу деревенскую публику, любительницу пения, а особенно на барышень. Гром среди ясного дня – только так можно охарактеризовать это впечатление. Тот, кто нас больше всех интересует из этих четырёх в ансамбле был вторым тенором. Это название – второй тенор – не указывало на второстепенную роль певца в смысле второго по качеству или второго по субординации, а определяло только тембр голоса, его место среди расположения гамм на клавиатуре, но было как-то неловким для употребления, потому что всё-таки для слуха подчёркивало что-то второе, а не первое. Вот почему даже такой певец, как король баритонов Баттистини, которому, конечно, был понятен смысл выражения – «второй тенор», с некоторым раздражением реагировал на сообщение ему о том, что среди его поклонников идут споры – баритон ли он или второй тенор, и сказал: «вы можете сколько угодно спорить о том – баритон ли я или второй тенор, но я Баттистини». К сожалению, не всякий второй тенор может с таким апломбом сказать о себе, и название его вторым тенором, увы! иногда обозначает не только особенность тембра, но и второстепенное качество. Так приходится сказать об интересующем нас человеке. Из всех четырёх он был каким-то серым: не то блондин, не то шатен, флегматичный взгляд и такие же движения, во всём проглядывали какие-то «умеренность и аккуратность», голос суховатый и не выразительный, – одним словом во всём проглядывал «второй тенор». Вот он-то и оказался «судьбой» Анны Антоновны. Сначала избрание им Анны Антоновны его «судьбой» показалось кое-кому, а особенно самым чувствительным к этому вопросу – нашим барышням – странным, почти оскорбительным. Подумали: нет ли тут шантажа? Но нет! Ни Анна Антоновна, ни тем более матушка её Мария Егоровна ничем не «форсировали» это событие: оно развивалось по внутренней логике самих вещей. Говорили только, что упоминались пять тысяч рублей. Не было ни обручения, ни официального сговора, но условлено, что через год, когда жених окончит семинарию, он с родными своими приедет в Течу и сыграют свадьбу.

Итак, Анна Антоновна «заневестилась», а женихом был Александр Степанович Горбунов, второй тенор ансамбля. Дальше события пошли «как по нотам»: через год сыграли свадьбу, и Александр Степанович получил назначение священником в село Пьянковское, Ирбитского уезда. Антон Лазаревич, конечно, не обидел его. Анна Антоновна сделалась «матушкой». Был ли эта перемена в судьбе Анны Антоновны такой метаморфозой, чтобы, например, быть достойной кисти такого художника по описанию метаморфоз, каким был Овидий Назон? Конечно, нет! Вращаясь в среде подруг своего детства, юности, какими были протоиерейские дочери, наблюдая за бытом людей этого сословия, она хорошо понимала и представляла, что её ожидает в роли «матушки» и как она будет исполнять эту роль. Поэтому когда Антон Лазаревич и Марья Егоровна через год приехала навестить Горбуновых в Пьянковой, то они увидели, что их Анютка вполне вошла в эту «роль» и ничем не отличалась от «матушек», которых они видели в Тече и около неё.[178]

Во время всех этих событий Антон Лазаревич был в расцвете своих сил. Если раньше, бывало, из Челябинска в его адрес прибывала одна или две телеги с товарами, то теперь уже – четыре или пять. Теперь у него был уже постоянный, договорной возчик товаров. Сила требовала размаха. «Разбудись плечо, размахнись рука!» Антон Лазаревич пришёл к мысли, что пора «совлечь» с себя «ветхого Адама» и облечься в новые ризы. И вот, за два года ещё [до] свадьбы Анны Антоновны, рухнул старый дом, и на площадке его и около закипела работа – строительство нового дома. Никогда ещё в Тече не видали того, что творилось теперь здесь. Всюду в штабелях кирпичи, «творило» с извёсткой; горы брёвен; топоры стучат на всю улицу, визжат пилы, летят щепы. Кто ни проходит мимо, ни проезжает, остановится, покачает головой и скажет: «Ну, Новиков вошёл в силу!» Да, Антон Лазаревич в это время чувствовал себя в силе! Вся эта суматоха труда каменщиков, плотников, штукатуров – музыкой отзывалась в его душе. Лето было жаркое, погода не мешала, и к зиме дом был поставлен. «Ну, сгрохал» Новиков домик ничего себе» – пошёл разговор по селу. Да, дом был построен на славу: на кирпичном фундаменте вырос высокий из сосновых брёвен дом, с разукрашенными ставнями и резьбой у крыши, железной крышей, окрашенной зелёной краской. В доме шесть просторных комнат, кухня, прихожая, парадный ход, веранда со спуском в сад. Внизу под парадным входом, верандой и одной из комнат – кладовая с железной дверью и громадным замком. В северной части двора была построена высокая кирпичная стена до служебных построек: коровника, конюшни, склада дров. Вся постройка была кондовой: всё было рассчитано на долгую и удобную жизнь. Предусмотрено было и то, что Вася должен жениться и получить семейный уют. Нечего говорить о том, что внутри была хорошая обстановка, конечно, мещанская, но удобная. С этого времени всякий раз, когда летом приезжал в Течу его высокопревосходительство господин Пермский губернатор, а это бывало примерно через год, покои ему отводились в доме Антона Лазаревича. Если в Течу приезжал его преосвященство, епископ Екатеринбургский, то покои отводились ему в доме о[тца] протоиерея по соседству – так уж установилось между соседями «разделение труда».

После выхода замуж Анны Антоновны, Анютки, как называла её Мария Егоровна, Вася у Новиковых остался один. Нужно было приучать его к торговле. Как он отнёсся к тому, что его оторвали от учения в гимназии? Жалел ли он об этом, или нет? Понимал ли он то, что с ним произошло? Первое время он часто вспоминал о гимназических товарищах и рассказывал о них, и это было как раз зимой, когда он встречался с ними в гимназии в учебное время, но потом воспоминания всё тускнели и тускнели. Шли годы, и новое бытие по-новому определяло сознание. Начали пробиваться усики и облик