Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков

русские (об этом было в газетах), где они распяли, да, распяли учительницу и где смерть миновала меня с Лукониным чудом необъяснимым, я узнал настоящее горе и настоящую ненависть.

Что мне сказать о себе сейчас — я живу, я работаю, я на войне, я в партии.

О смерти мужа — знаю, что все слова сочувствия будут легковесны и не нужны. Если б мы встретились — я целовал тебя и промолчал бы с тобой ночь. Одно скажу — жалею тебя, Оленька, всем своим сердцем.

Я рад, что ты была у родителей и вы понравились друг другу. Они действительно очень хорошие и простые люди и любят меня не меньше, чем я их. Они написали мне, что ты была у них, и добрыми словами говорили о тебе. Я действительно женился, и у меня недавно родилась дочь. Её назвали Ольгой. Последние дни в ушах звенит одна старая песенка, которую ты как-то напевала мне. “Трансваль” — она сейчас снова живёт, простенькая и горестная.

Сейчас трудно писать о своём — происходящее таково, что вся наша жизнь и жизнь нескольких поколений после нас будет определяться им. Больше этого, что мы узнали за год и узнаем ещё в предстоящие год-два, — на наших глазах не произойдёт…

Я хочу, чтобы ты писала мне. Я люблю тебя, Оля. Люблю. Жду твоих писем. Целую тебя.

Сергей».

Письмо на этом не обрывается. Словно не в силах разъять рук, Наровчатов делает приписку: «Я послал письмо и открытку по твоему старому адресу — мама мне его выслала, — т. к. записную книжку я потерял в одной из передряг, со мной случившихся. Письма эти, наверно, не дошли. Поздравляю тебя с праздником нашим — 1-м Мая!

Адрес — Действ. армия. 442 полевая почта. Редакция газеты “Сын Родины”. Мне».

Из «Февральского дневника Ольги Берггольц:

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

Где смерть, как тень, тащилась по пятам,

Такими мы счастливыми бывали,

Такой свободой бурною дышали,

Что внуки позавидовали б нам.

О да, мы счастье страшное открыли —

Достойно не воспетое пока,

Когда последней коркою делились,

Последнею щепоткой табака;

Когда вели полночные беседы

У бедного и дымного огня,

Как будем жить, когда придёт победа,

Всю нашу жизнь по-новому ценя.

В блокадном Ленинграде Берггольц работала в Доме радио. Три с лишним года её голос почти ежедневно звучал в эфире, помогая живым ленинградцам преодолеть тяжкое испытание голодом и холодом: «Внимание! Говорит Ленинград! Слушай нас, родная страна! У микрофона Ольга Берггольц!»

После снятия блокады Наровчатов навестил её в Ленинграде. Привёз чемодан с продуктами. И увидел, что она не одна и, кажется, счастлива. Её новым мужем был Юрий Макогоненко, журналист, вместе с ней работавший в Доме радио.

Но почтовый роман длился до 1970-х, когда они уже постарели, но продолжали жить своей юностью, молодостью и… войной.

«15/VIII-42 г.

Оля!

Хочу поговорить с тобой. Я тебе писал, но неожиданно для себя я переменил адрес, и ответных строк от тебя я не дождался. А мне хочется поговорить с тобой. Твоё апрельское письмо — со мной: это самое сильное из твоих стихотворений. “Февральский дневник” по-настоящему хорош, и я видел, какие впечатление он производит на самых простых людей, и переживал, и радовался за него, как за свои стихи. Но письмо твоё — это бессонные ночи, недели, или не помню сколько — поэтому я так о нём говорю. Я многое хочу сказать тебе, но мысли смешиваются — всегда, когда слишком долго не виделись и не говорили, трудно выбрать главное и необходимое.

Я знаю, тебя интересует, что я и как? И хоть я сам не считаю это тем, с чего следовало бы начать разговор, я вкратце расскажу тебе всё, что произошло со мной за последние месяцы.

Я работал литсотрудником армейской газеты на Брянском фронте. Осенью прошлой я прошёл через одно серьёзное испытание, зимой же на нашем фронте было относительно спокойно, исключая действия отдельных отрядов, я работал в меру сил и вряд ли в меру способностей и целиком ушёл в армейские будни со всеми их горестями и радостями. В начале мая я был по развёрстке Главпурка командирован на курсы усовершенствования газетных работников в Иваново, пробыл в этом городе два месяца, много читал за это время, отдохнул от корреспондентской <…> несколько рассеялся <…> был срочно вызван в Москву за новым назначением. Я прожил в Москве 10 дней, безудержно радовался ей, радовался маме. Впервые увидел дочь, родившуюся без меня. Её назвали Ольгой. У неё синие глаза, как у меня. Родные мои живут бедно и трудно — они хорошо помнят тебя и ещё лучше говорят о тебе.

Назначение я получил на Север; придёт время, и я в числе первых войду в твой город. Верю в это.

Работы пока немного — в газете мы занимаемся описаниями боевой учёбы, а это не самое трудное в профессии военного журналиста. Стихи я пишу редко, и большей частью они мне кажутся слишком бедными, недостаточными. Хорошо ли это? Вряд ли. Вот всё или почти всё, что следовало бы сказать о себе.

Сейчас, в дни самых тяжёлых испытаний для России, в самые трудные её дни, мне хочется сказать тебе, что я ещё сильнее верю в то, во что всегда верил, — в свободу, в счастье людское, в страну свою. Я хочу сейчас услышать и почувствовать с собою рядом тех, кого я любил и в кого я верил и кто дарил меня тем же. Тебя я любил и продолжаю любить, тебе я верил и верю, я помню тебя всё время, и я хочу говорить с тобой. Напиши мне. Целую тебя, Оля. Жду письма.

Сергей.

Адрес: Действ. армия. 1571 полевая почта. Редакция газеты “Отвага” — мне.

Оля, милая! Страшно жду письма. Скорее пиши его».

Вряд ли стоит комментировать эти письма. И всё же…

Наровчатову двадцать два года. Юноша! Влюбился в зрелую женщину, которая после пережитого нуждается в том, чтобы рядом каждый день, каждый час был кто-то, кто может защитить, пожалеть, приласкать. А тот солнечный удар, случившийся летом 1940 года в Коктебеле, — это как минутная радуга после бури…

Но ему-то, 22-летнему, она всё ещё сияла!

Лев Озеров писал о Наровчатове довоенном: «Любимец девушек. Готовый викинг или законченный скальд без грима (вызывало удивление, что он не снимается в кино), он был отчаянно романтичен и в душевных движениях своих».

Первой его женой и матерью дочери Ольги