Военная знать ранней Византии - Евгений Павлович Глушанин

его спорадический, локальный, кратковременный и мотивированный конкретно-историческими ситуациями характер. Это обстоятельство не позволяет возвести случайные факты фамильной преемственности по службе даже в ранг тенденции, имманентно присущей позднеантичным социальным отношениям. Все подобные известные случаи не были результатом действовавшей социальной тенденции; они были вызваны к жизни сознательными политическими усилиями в сфере административного и конституционного устройства государства.

Следовательно, уже этот параметр не дает никаких оснований утверждать, что военная верхушка ранней Византии была знатью феодальной, раннефеодальной или феодализирующейся. Не прослеживаются у нее и другие фундаментальные признаки, свойственные аристократии феодального типа: высшее офицерство империи IV–VI вв. не было прослойкой крупных землевладельцев, которые могли бы содержать личные вооруженные свиты, не говоря уже об отрядах вассалов и клиентов. Весь рассмотренный материал, на наш взгляд, убедительно свидетельствует, что даже путь эволюции ранневизантийской армейской элиты в сторону феодализации был закрыт, поскольку все стадии ее существования, от зарождения и до упадка, были все еще связаны с условиями античной социальной системы. В самом деле, если длительный процесс генезиса феодальной военной знати на Западе протекал в условиях полного слома античного государства, а в Византии, начиная с середины VII в., при крайнем его ослаблении, то период второй половины III в. и обеих тетрархий, время зарождения позднеантичной военной аристократии, эпохой, близкой к коллапсу государственности и всей системы общественных отношений, все же назвать трудно. Кризис III в., конечно же, продемонстрировал несовершенства государственно-административной и военной организации принципата, серьезную разбалансированность их отдельных элементов, но он в той же мере выявил и необычайную жизнеспособность системы, нашедшей в себе силы для структурных модификаций “на марше”. Период активного поиска форм “ответа на кризис”, начавшийся задолго до того, как варварский натиск “выдохся” и империя перехватила стратегическую инициативу, четко обозначил первоочередные задачи стабилизации политической системы, к числу которых относилась противоречивая проблема одновременного резкого качественного улучшения оборонного потенциала и обеспечения его лояльности правительству. В процессе вынужденной “административной революции” III в. предстояло создать новый надежный механизм, обеспечивающий подчинение командования войск императору и предотвращающий узурпации. Резко возросшая в эпоху кризиса III в. политическая роль армии была на том этапе трудно совместима с кровнородственной легитимацией, поскольку последняя не учитывала властнополитических устремлений командующих войсками, зависящих больше от настроений населения своих регионов и легионов, чем от центрального правительства. Диоклетиану удалось на время снять это противоречие, создав цезарат нового типа, основывавшийся на политической адоптивации наиболее влиятельных и популярных в армии командиров, по сути дела, командующих региональными походными группировками, которая надеждой на будущий августат делала императорскую коллегию устойчивой. Добавившееся к этому сакральное и реальное породнение августов и цезарей привело к образованию специфического режима военных, военно-императорской правящей элиты. Учитывая, что тетрархи одновременно были командующими армиями, следует говорить о сознательном учреждении, но не о вытекающем из естественной эволюции социальной структуры и политической организации, Диоклетианом военной знати. Статус знатности она обрела из факта родства с правящим домом, частью которого она одновременно являлась. Однако кровавая история второй тетрархии отчетливо продемонстрировала тот факт, что принцип политической адоптивации жизнеспособен лишь на протяжении одного поколения, а далее, уже во втором поколений, вступает в противоречие с родственно-легитимными установками, находящими поддержку у военных и у гражданских слоев, которые были оттеснены от участия в государственной власти. Легитимный принцип утвердился на фоне полного искоренения диоклетиановой военной знати и серьезной реформы разделения военной и гражданской власти на высшем уровне имперского управления, превратившей при Константине I армейскую верхушку империи в административную группу, подконтрольную во многом гражданской элите; иными словами, он утвердился на фоне демонтажа военного режима. И если во всех прочих аспектах военных преобразований Константин всего лишь завершил дело Диоклетиана, то в отношении определения административного места и конституционной роли армейской верхушки в государстве их деятельность была диаметрально противоположной. В отличие от политического эксперимента Диоклетиана, в какой-то мере подводящего итог конфронтации столично-римского сенаторского правительства и провинциального населения, линия Константина, вводящая армию и ее командование в конституционные рамки, обладала исторической перспективой уже потому, что она укладывалась, с учетом всех происшедших изменений, в русло античных традиций государственности. Константин, превратив армейскую верхушку в позднеантичных магистратов-потестариев и в часть имперской служилой аристократии, тем самым, “запрограммировал” их дальнейшую эволюцию в четко определенных параметрах. Магистратское начало в модифицированной позднеантичной форме, заложенное в основу позднеримской и ранневизантийской военной служилой знати, предопределило ее историческое своеобразие.

Превратившись из распорядителей судеб государства, каковой она была в III в., в потестариев антично-магистратского типа, военная знать Поздней Римской империи была просто не в состоянии утвердить фамильное воспроизводство на административном, не говоря уже о политическом, уровне. И, наоборот, именно установка на преобразование высших армейских постов из экстраординарных командований в военные магистратуры, можно сказать, целенаправленная реакция против мятежных офицеров III в. и цезарей диоклетианова типа, вместо фамильной преемственности вела к высокой степени вертикальной мобильности при достижении этих должностей. В военной элите стали появляться и варвары, поскольку во многом офицерские карьеры зависели от личной храбрости и профессионализма. В числе критериев армейской кадровой политики императоров IV в., и особенно восточноримских, совершенно отсутствовали такие, как знатное происхождение претендентов на высшие военные посты, равно как и их богатство. И, наоборот, установка на магистратско-потестарные особенности в характере полномочий военной верхушки “подпитывала” сильную тенденцию к сохранению ее преимущественного существования за счет платы за службу и военной добычи, прямо пропорциональных личному профессионализму, а не происхождению и собственному землевладению, как при феодализме.

Последовательный отказ от системы тетрархии и ее рецидивов в пользу династизма привел в 50-х гг. IV в. к созданию региональных магистериев, территориальному и количественному увеличению военной верхушки империи. Соответственно, перед императорами вновь встала проблема создания надежного контроля за крупными региональными военачальниками. Она возникала еще раз в связи с учреждением презентальных сил и в конце концов была решена на основе передачи большого количества функций по снабжению армии и назначения среднего и младшего командного состава гражданским потестариям. В такой институционной форме, с вариацией числа магистериев, прямо зависевшего от количества походных армий, с изменяющимся время от времени объемом компетенций, военная элита ранней Византии, начиная с 364 г., просуществовала до начала завоеваний и административных реформ Юстиниана. Это, однако, не означает, что каких-либо изменений в ее реальном положении в государстве за этот период не произошло.

Прежде всего, вряд ли можно утверждать, что ранневизантийская военная верхушка, хотя и не обладавшая частными вооруженными свитами, не играла никакой роли в политической жизни. После реформ Константина I, учредивших региональные префектуры и магистерии, она стала одним из гарантов конституции и сохранения позднеантичной формы монархии, взаимно уравновешивая амбиции гражданской администрации. Ее значение выявилось уже в ходе кризиса 337 г. при отстаивании династийного принципа. В последующие