Военная знать ранней Византии - Евгений Павлович Глушанин

периоды относительной внутриполитической стабильности империи политическая роль армейской элиты чаще всего была прямо пропорциональна объему их компетенций в государственном аппарате. Примечательно, что внешнеполитические ситуации, если они изначально не увязывались с базовыми конституционными принципами ранневизантийской внутренней стабильности, не оказывали заметного влияния на “прогрессирующий рост” значимости магистров армии. Хотя А. Джонс в свое время предполагал большее могущество западноримских военных, их “власть за троном”, по сравнению с восточноримскими, в более сложном внешнеполитическом положении Запада[422], думается, что это не так.

Например, на всем протяжении 40-х гг. IV в. противоборство Западной империи с варварами было неизмеримо более легким, чем войны с Ираном на Востоке, но тем не менее узурпация случилась при Константе, а не при Констанции II. Мятеж Гайны вспыхнул, когда Аларих направился на Запад. Аттила оказывал на Византию не меньшее давление и совершил на ее территорию больше набегов, чем на Западную империю, однако в Константинополе не появился свой Аэций. И, наоборот, заметное нарастание влияния Аспара протекало на фоне мира на всех византийских границах. Назвать Илла восточноримским Рицимером также было бы натяжкой. Наконец, ни один из византийских стратегов-автократоров, имея при себе армии, не предпринял попыток антиправительственных мятежей.

В самом общем смысле все это было связано с гораздо большей устойчивостью восточноримской экономики и социальной системы, по сравнению с западноримской, сообщавшими, соответственно, больший запас прочности ранневизантийской государственности. В значительной мере это вело к консервации позднеантичных начал институтов власти и на базе этого к отсутствию, либо слабой их выраженности, традиций у военной элиты ранней Византии к достижению своих целей при помощи мятежей. Гораздо большая зависимость армейской верхушки от гражданской администрации в ранней Византии, чем на позднеримском Западе, вела к долголетней выработке у нее привычки следовать в периоды внутриполитической нестабильности за гражданскими дигнитариями. Это касалось непростых моментов пересечения династий, когда высшим офицерам предоставлялось лишь подобрать кандидата на императорскую власть по заранее заданным параметрам. Даже во время серьезных конфликтов, которые в той или иной мере обусловливались политическим универсализмом — попытками использовать ресурсы Византии в целях интеграции Запада — армейские магистры не представляли собой, как это видно на примере Гайны и Аспара, независимой силы, лишь в собственных интересах давящей на правительство; за военачальниками стояли разные группы столичной гражданской элиты.

Пожалуй, лишь дважды в ранневизантийской истории военная элита выступила против правительства в качестве ведущей силы, преследующей свои собственные интересы. Речь идет о борьбе наследников Льва I при Зеноне и вражде между исаврийскими кланами, вожди которых в силу сиюминутных действий противоборствующих сторон оказались на вершине ранневизантийской пирамиды власти. В первом случае отчетливо проявились опасные для устойчивости государства последствия деформации принципов комплектования высших эшелонов имперской администрации, сложившихся в результате реформ Константина I: родственники императора, обладавшие легитимными правами на престол, не должны были занимать ключевых постов в империи. В какой-то мере близок к этому объяснению и “исаврийский эпизод” ранневизантийской истории. Эскалация розни исаврийских носителей армейских магистерских рангов началась, когда они “по-родственному” попытались помыкать императором, быстро потерпев политическое и военное поражение. Однако оба эти случая вынужденной фамильной политики продемонстрировали то, что объективные условия для ее применения в военной организации в 60–70 гг. V в. еще не созрели.

Но апробированная в качестве нового принципа комплектования армейской верхушки в кризисные периоды при Льве I и Зеноне фамильная политика продемонстрировала свои серьезные возможности в качестве средства борьбы за власть. Не в той мере, как Лев I, но к фамильной политике все-таки изредка прибегали Анастасий, Юстин и Юстиниан, преследуя каждый конкретные цели. Если Анастасий, вдохновленный примером фамильной политики Льва I, стремился облегчить Ипатию путь к престолу, то Юстин, произведя, по сути дела, государственный переворот, опасался возмущения со стороны офицерства за свои антиконституционные действия. Юстиниан прибегал к этому средству крайне редко. То есть, несмотря на возникновение время от времени тенденции к использованию фамильной политики в формировании военной верхушки, своеобразная, магистратская модель армейского руководства ранней Византии оставалась основной до завоеваний и административных реформ Юстиниана.

С другой стороны, элементы фамильной политики, обозначившиеся в стремлении императоров, начиная с Анастасия, назначать в качестве магистров войск лично им преданных, а не выслужившихся офицеров, были в значительной мере объективно обусловленным явлением. Завершившаяся фаза позднеантичной “стабильности” в ранней Византии до известной степени подвела черту под традиционными, конскрипционными, источниками пополнения армии. Анастасий, вынужденный считаться с фискальными интересами и интересами землевладельцев, пошел на адэрацию воинских повинностей, увеличив количество наемников в войсках империи, что и заставило его сделать упор в кадровой политике на личную преданность военачальников в ущерб их персональному профессионализму. Тем самым наметилась тенденция к эрозии магистратских основ в институтах армейского командования, усилившаяся, но по другим причинам, при Юстиниане. Рубеж V–VI вв. стал поэтому началом нового периода в истории ранневизантийской военной организации в целом, а также отчетливо выявил наступление последней стадии существования военной знати позднеантичного типа.

Юстин I и Юстиниан до 533 г. фактически придерживались старой модели военного администрирования, лишь изредка прибегая к экстраординарным формам командования армиями. Завоевания на Западе привели не только к преимущественно “ойкосному” строению экспедиций и становящимся нормой экстраординарным стратегиям-автократиям, но и в силу нарастающей переброски походных сил в Африку и Италию к постепенному стиранию различий между мобильными и пограничными войсками на византийском Востоке. Увязывая с этими процессами поиск более соответствующих новой ситуации институтов командования на Востоке, Юстиниан в 535 г., после ряда пробных экспериментов в Африке и на Балканах, сознательно встал на путь глубокой трансформации прежних структур военной администрации в Византии. Завоевание Запада с неизбежной переброской больших масс войск шаг за шагом вело к выхолащиванию прежних магистратско-потестарных компетенций региональных и презентальных магистров, к превращению их из магистратов в полководцев. На византийском Востоке в течение 30–50 гг. VI в. протекал процесс передачи многих функций военного администрирования, в том числе и прямого командования над оставшимися там войсками, в руки гражданских властей. Этот процесс своеобразного географического размежевания разных моделей командования армией — более “военной” на византийском Западе и более “гражданской” на византийском Востоке — был, конечно, не случаен. Своим стратегам, завоевывавшим Италию, Юстиниан показывал, что ключ к победе лежит на Востоке, откуда для них, не справившихся с обеспечением войск на покоряемых территориях, шли деньги, оружие, пополнение, продовольствие. Юстиниан “придерживал” свою полководческую элиту старыми принципами армейского снабжения. Во многом этим объясняются и редкие рецидивы фамильной политики Юстиниана в отношении высших военных. Родством был почтен Ситта по воле императора до 535 г.; “завязших” в Африке и Италии стратегов из профессиональных офицеров, зависевших от поставок из Константинополя, в этом смысле в расчет можно было не принимать. Находясь на