Это не случайно. Японская хроника - Рёко Секигути

17 марта

По радио передают репортаж о рынке в Сендае. Какая-то женщина, которой удалось достать овощей, восклицает: «Спасибо всем! Какое счастье!» Французам есть чему удивиться.

Хотя может идти речь и о цензуре в СМИ. В Twitter есть свидетельство какого-то человека о том, что после землетрясения в Хансине в 1995 году один пострадавший на вопрос телеведущего, чего бы ему хотелось поесть, ответил: «Жареного мяса!» В передаче осталось только: «Горсть риса сделала бы меня счастливым».

Я продолжаю поиски текстов японских авторов, в которых речь идет о катастрофах. Список так длинен, что можно было бы немедленно составить антологию литературы 1920-х годов, посвященной землетрясениям.

Правда, в те годы грань между писателем и журналистом не была столь четкой. Нередко случалось, что писатели работали журналистами и получали таким образом возможность высказаться в своих статьях о тех или иных событиях.

Причем вот что интересно: стоит действию романа растянуться, как в «Мелком снеге» и в «Семье Нирэ», действие которых охватывает несколько десятилетий, персонажи неотвратимо сталкиваются с катастрофой. Неумолимое последствие реального положения дел в стране.

Неизвестно, до какой степени сами писатели осознавали это, но их тексты являются чем-то большим, чем простой констатацией пережитого. Вместе с пассажами из романов, которые пришли мне на память, в меня закрались и страх, и тревога, и растерянность; слова передали мне некую память о катастрофах.

По правде сказать, я и сама подумывала о том, чтобы написать о какой-нибудь катастрофе. Например, превратить со временем в книгу звуковую пьесу «Канун», текст к которой написан мною. Мне хотелось описать жизни бостонцев накануне затопления патокой в 1919 году. Может, когда-нибудь я осуществлю эту идею, почему бы нет. Но я взялась написать об этом прежде всего потому, что та катастрофа не моя. К тому же она осталась в прошлом, и известно, что стало с Бостоном с тех пор. Я и представить себе не могла, что решусь написать о «своей» катастрофе.

Я размышляю об исторической дистанции, свойственной рассказам о катастрофах, которая неизбежна для литературного произведения. О золотом правиле: писать о катастрофах только задним числом. Невозможно писать о катастрофе накануне нее.

При этом, когда несколько катастроф накладываются друг на друга, как сегодня, ты в одно и то же время находишься на пороге катастрофы, после нее и даже во время нее. К тому же, как говорит философ Осаму Ниситани[6], произошедшая радиационная авария является только началом цепи катастрофических происшествий. Началом неконтролируемого разрастания таких происшествий, каждое из которых само по себе является причиной ряда новых.

В каком грамматическом времени нужно описывать эту череду катастроф?

И в каком времени заканчивать описание?

На этот непростой вопрос у меня еще нет ответа. Выбирая форму хроники, я склоняюсь ко вполне определенному времени, которое подходит лишь к этому событию: это время – настоящее. Кроме того, меня не покидает ощущение, что по-прежнему нахожусь «внутри» катастрофы, даже если к этому примешиваются, как я уже писала, ретроспективные видения и серьезные тревоги о будущем, которые могут сбыться, а могут и не сбыться. Какое грамматическое время должен избрать писатель, желающий рассказать о стихийном бедствии? И до того, как приступить к рассказу или описанию, в каком грамматическом времени переживает он этот момент?

Всякое рассуждение о катастрофе роковым образом связано с вопросом времени и даже неотделимо от него. С тех пор как я открыла это для себя, неразрывная связь катастрофы и времени видится мне почти во всех описаниях катаклизмов, какого бы рода они ни были.

Статья Кристин Монтальбетти[7] в литературном приложении к газете Libération берет за душу. Она не боится говорить о надежде, о признаках будущей весны, которую она наблюдала в Киото, куда приехала за шесть дней до землетрясения. Вот что она пишет: «Японцы, которых я встречаю, мило, с улыбкой приглашают меня насладиться моим пребыванием в их стране. Я не думаю, что речь идет о присущем им фатализме, о котором твердят со всех сторон (я не слышу, чтобы кто-нибудь говорил: если это должно случиться, это случится)».

В моей статье, появившейся в том же издании, я написала ровно противоположное: люди думают, что то, что должно было случиться, случилось и что придет и их черед. Оба суждения верны. На глазах у чужестранцев мы не желаем бередить рану, усугублять неловкость. Впрочем, как верно подмечает Кристин, думать, что «то, что должно было случиться, случилось», «настанет мой черед», вовсе не означает быть фаталистом. Это примерно то же, что стать инвалидом или заболеть неизлечимой болезнью. Живешь с этим, и никуда от этого не деться. Когда болезнь ненадолго отступает, появляется право на смех, на развлечения. И это не противоречит тому, что с возвратом болезни придется страдать.

Те префектуры Японии, которых не коснулось бедствие, предлагают разместить у себя пострадавших в имеющемся в их распоряжении социальном жилье. Они готовы принять школьников в своих школах.

Места размещения вблизи района, где разразилась катастрофа, достигли пределов своих возможностей: двести тысяч потерпевших нашли приют более чем в тысяче центров приема беженцев. Кое-кто из тех, кого вывезли из больницы, не выдерживает и умирает. Если всё это продолжится, будут и другие жертвы, люди станут умирать от холода и эпидемий.

Созваниваюсь с братом по телефону, ему удалось выбраться в Шанхай со своей женой. Друзья отдали им свои билеты. Ее мать едва выжила и по-прежнему лежит в больнице.

Мой брат недоволен тем, как ведет себя отец. Обвиняет его в том, что тот стоит на позиции руководителя предприятия, который думает о выгоде любой ценой, даже за счет несчастья людей, за счет здоровья работников. По мнению брата, в данной ситуации было бы правильно отправить наемных работников в приказном порядке в оплачиваемые отпуска, особенно тех, у кого малолетние дети. Потому как, если этого не сделать, многие из них не осмелятся взять отгулы за свой счет. Разумеется, в идеале руководство должно принять экстренные меры и позволить им не выходить на работу, но, учитывая специфику японских предприятий, это совершенно невозможно. Пусть оно хотя бы позволит уехать тем наемным работникам, кто желает использовать свои оплачиваемые отпуска! Но даже это не получится без предварительной договоренности хотя бы за месяц.

Мой брат, наемный работник предприятия по импорту-экспорту дизайнерской бумаги, посоветовал своему директору остановить работу на неделю, поскольку иностранные клиенты всё равно не желают закупать товар, который может быть заражен. Они предпочитают дождаться, когда товар пройдет проверку. Директор, само собой, не внял этому совету.

Брат считает, что внешнее спокойствие японцев не более чем отражение их слепоты: