Это не случайно. Японская хроника - Рёко Секигути

волновалась за ее родных, но не осмеливалась позвонить ей. Она спокойна. А ведь ее родители размещены в вестибюле школы, принимающей пострадавших, а дом наверняка сильно разрушен. Она говорит: «Мой отец уже однажды пережил цунами, которое случилось после землетрясения в Чили. Ему лучше, чем кому-либо, известно, какие разрушения несет с собой цунами».

Первые полосы газет теперь посвящены не Японии, а Ливии, а это значит, ситуация изменилась. Мне кажется, что некоторая часть французов, и в частности специалисты в области атомной энергетики, испытывают скорее разочарование, чем облегчение. Есть такие, что жаждут драматического развития событий, лишь бы это вершилось не в их стране; а специалисты, кажется, сожалеют, что не могут присутствовать при эксперименте вплоть до конца.

Знаю, что сужу строго. Но жажда драмы, которую я наблюдаю даже у японцев, предстает во всей своей неприглядности. Японское телевидение упивается бесчеловечными интервью с пострадавшими и, как зверь, набрасывается на жертв. Сегодня я не в Париже и не смогу посмотреть эти интервью, тем лучше. Даже кое-кто из японцев публикует в печати статьи о том, что эта катастрофа дает стране шанс на новый взлет. Но сколько для этого потребуется смертей, обращенных в прах городов, у каждого из которых за спиной история?

Я не претендую на то, чтобы быть мудрее или умнее других. Но подобная драма… Благодарю покорно, я обошлась бы и без нее. Да здравствует банальность, ежедневная скука, проблемы стареющего общества и рецессия. А любители чрезвычайных происшествий меня пугают.

Любая страна может оказаться на первых полосах газет, стоит случиться беде. Вот почему некоторая сдержанность прессы по отношению к революциям в Тунисе или Египте – это скорее исключение. Нужно во всём отыскать нечто плохое, иначе никто в это не поверит.

Поэт Рёити Ваго продолжает сочинять, не покидая свою разрушенную квартиру в Фукусиме, где он остался один, после того как его семья перебралась в приют для пострадавших; у него выходит нечто вроде поэмы в прозе, состоящей из отдельных фрагментов, каждый из которых он пишет по два часа подряд не отрываясь, он называет их «осколками поэм».

Один из моих дедов умер в Сибири, в ГУЛАГе. Я бы хотел побывать в Сибири и отыскать место, где он испустил дух. По сей день еще находят трупы среди развалин, на побережье <…>. Обращаюсь к своему деду в Сибири: покорился ли ты смерти в заточении? Или смирился с судьбой? Находясь в заключении в радиоактивном лагере, я прошу: расскажи мне… Расскажи о лютой зиме, над которой твоя плоть одержала победу.

Некоторое время назад, помнится, я написала, что невозможно сочинять литературные произведения во время катастрофы, что это возможно лишь после. Но вот обратный пример: Рёити Ваго пишет во время катастрофы, в этом нет сомнений. Я не знаю, является ли то, что он пишет, поэмой. Я говорю, конечно, не о качестве текста, а о самой природе написанного: можно ли в данном случае считать это литературой? В конечном счете он сам инстинктивно обозначает свои произведения как «осколки поэм». Но одно, по крайней мере, несомненно: речь идет о литературном творчестве.

Говорят, еще трясет. А кто-то сказал, что даже голова дергается.

Одна моя подруга-японка получила многочисленные призывы покинуть Токио от своих французских друзей. Один из них даже плакал в телефонную трубку, звоня ей из провинциального французского города. Она осталась в Токио.

Дискриминация в отношении жителей Фукусимы становится всё жестче. Машины МЧС не желают туда ехать, кое-где наблюдается нехватка продуктов первой необходимости. В некоторых префектурах иногда доходит до запрета парковки машинам с номерами, зарегистрированными в Фукусиме или Мияги.

Отключение электричества – не редкость в префектурах, примыкающих к столице, но не в самом Токио. Нельзя порицать тех, кто обращает внимание на то, что от остановки атомной электростанции «Фукусима» страдает периферия, притом что Токио больше всех извлекал выгоду из ее работы.

19 марта

Анн Сакаи, преподаватель Национального института восточных языков и цивилизаций, предсказывает снижение количества студентов, поступающих на японскую кафедру.

Жюльен Фори, молодой исследователь, слова которого я сегодня переводила на коллоквиуме, преподает в лицее, его раздражает склонность учеников считать, что японцы постоянно ожидают катастроф. Он спросил их, расстроились бы они, попади они в автомобильную аварию, хотя им заранее известно о подстерегающих на дороге опасностях.

Сумиэ Тэрада, специалист по средневековой японской поэзии, рассказала мне историю о поэте, который употребил некогда в одном из стихотворений глагол «рушиться». Кто-то заметил ему, что это слово приносит несчастья, и посоветовал убрать его. Поэт последовал этому совету. Некоторое время спустя умер император. Поэт с облегчением вздохнул: «Если бы я оставил слово рушиться в своей поэме, меня наверняка обвинили бы в том, что я стал причиной смерти нашего государя».

Проблема не в том, что те, кто выносит свои суждения о Японии, во всём ошибаются. Это не так, есть даже немало правды в том, что они говорят. Как ни крути, а всё же нельзя отрицать, что мы, японцы, постоянно находимся в ожидании грядущей катастрофы. И когда редактор Libération предусмотрительно уточнила: «Ничего нельзя исключать», то была права – и впрямь, никто не мог знать, что будет дальше. Новый взрыв – самое страшное, что могло случиться, – был не за горами. И даже сейчас ни в чем нельзя быть уверенным. То же происходит и тогда, когда иностранная пресса хвалит спокойствие, покорность и смирение японцев. Но когда наслушаешься подобных мнений, в сердце остается что-то вроде камешка. В этом-то кроется вся сложность, вся тонкость обсуждаемого предмета: это причиняет боль не потому, что это неправда. Неблагодарное дело – тыкать пальцем в рану, даже если всё сказанное – правда и делается с благими намерениями.

Меня не покидает желание описать «канун». Желание это очень старомодное, с чем согласна моя лучшая подруга по литературному цеху. Она не перестает удивляться, видя, что я упрямо продолжаю свое начинание в духе «Миссис Дэллоуэй», к которой отношусь с нежностью.

Я так и не смогла отказаться от этого желания. С одной стороны, потому что только те, кто пережил катастрофу, знают, что означает «канун», идет ли речь о личной драме, например о гибели родных в автомобильной аварии, или о глобальной катастрофе. Есть в этом что-то особое: какая-то негласная интимность, которая никак не соотносится с рассказом о том, что было после катастрофы.

С другой стороны, мне хотелось бы задержать время накануне происшествия. Хотелось бы описать всех тех, которые прожили день, предшествовавший катастрофе, как обычный, вроде меня, обсуждавшей с другом покупку платка фирмы Hermès.

Если бы мне удалось описать канун,