Европа Гутенберга. Книга и изобретение западного модерна (XIII–XVI вв.) - Фредерик Барбье

управлял Гийом Буде, умерший в 1540-м) создает основу для будущей Королевской библиотеки и завершает создание системы, в которой «изящная словесность», книгопечатание и графические искусства – все в равной мере призваны прославить монархию и королевство.

Заключение

Именно [с прохождением Мыса Доброй Надежды] люди из самых отдаленных краев стали необходимы друг другу; […] повсюду они обменивались своими мнениями, законами, обычаями, лекарствами, болезнями, добродетелями и пороками…

Гийом Франсуа Рейналь «История двух Индий», 1770 год

ЗА ТРИ ПОКОЛЕНИЯ в системе социальной коммуникации западных обществ произошло беспрецедентное изменение: книгопечатание подвижными литерами утвердилось повсюду, возникла целая экономическая отрасль, получили повсеместное распространение новые практики чтения и обновились категории интеллектуальной репрезентации. Речь идет о самой настоящей революции, просто потому, что мы присутствуем при смене систем коммуникаций одновременно с радикальным обновлением условий и практик чтения и усвоения текстов.

Хронологии

Первая группа наблюдений касается хронологии этого комплекса явлений. Книгопечатание возникает около 1450 года, но схема, которая должна быть выстроена историком для того, чтобы сделать этот процесс понятным, гораздо шире[528]. У исходной точки изменение стало возможным благодаря определенному числу предшествующих изменений и, в частности, глубинной эволюции экономики рукописей: с XII–XIII веков мы глубже погружаемся в принципы рынка, в корне отличающиеся от принципов автономного производства (монастырь составляет свою библиотеку из написанных копий). Письменность и связанные с нею технологии все глубже проникают в общество западных городов, перед которыми они открывают новые возможности для экспансии, идет ли речь о развитии торговли и экономики или о создании более современных политических структур, даже о территориальной экспансии с началом великих географических открытий. Наконец, изобретение Гутенберга встраивается в череду самых разных новаторских изысканий. Оно отмечает апогей открытия, которое началось уже очень давно, и происходит в пространстве максимальной консолидации инноваций, в пространстве рейнских городов и всей Центральной Европы.

Но категория изменения должна исследоваться и после того, как произошло изменение, и исторический анализ подчеркивает влияние логики преемственности. Это внутренняя преемственность: то, что создается на новом печатном носителе, говоря современным языком, – это, что вполне естественно и даже, можно сказать, неизбежно, а именно старое содержание. А также формальная преемственность: первоначально наблюдается желание воспроизвести рукописную форму, идет ли речь о почерке, постраничном расположении текста, формате или же образцах украшений и иллюстрирования. Возможности, предоставляемые печатью, осознаются медленно, а изучаться и использоваться начинают и того позднее, – ярким примером этого процесса может служить история титульного листа. Инновация разрабатывается на точке пересечения между различными конститутивными игроками литературного поля, которое реорганизуется вокруг данного медиа: она исходит от профессионалов книжного дела, которые занимаются ею с целью расширения своей деятельности. Но инновация также исходит и от потребителей, точнее, от определенной их категории, которая одновременно меняет и практики чтения, и категории репрезентации. Наконец, в этом участвуют авторы и ученые: их типология довольно разнообразна (автор, пересказчик, переводчик, корректор и т. д.), и они тоже стремятся найти самое удобное место в меняющейся среде. Революционные эффекты медиа вписаны в самое сердце общественной конфигурации, с которой они постоянно взаимодействуют.

В конечном счете изучение медиаистории приводит к тому, что смещается сама категория хронологии, потому что природа медиа позволяет связать преемственность и разрыв. Преемственность – потому что изменение неизбежно подготавливается всем тем, что ему предшествует, но разрыв – потому что медиа и их среда вводят радикальные инновации в способы использования и в репрезентации, которые с ними связаны.

Семиология и виртуальность

Одна из важнейших характеристик медиа – то, что они стоят на пересечении материальных категорий (техника, экономика и т. д.), но также и категорий культурных и интеллектуальных. Что касается последнего пункта, решающая инновация значительно предшествует изобретению Гутенберга: новое прочтение докторами-схоластами Аристотеля представляет собой явление, значение которого невозможно переоценить, поскольку оно на очень длительное время закладывает основы современной мысли. Конструирование знака как ясного инструмента, используемого для выражения определенной реальности (представление о котором берется из области философии), знаменует собой прорыв по трем важнейшим пунктам, затрагивающим историю медиа. С одной стороны, это широкое распространение практики чтения про себя, которая по сути дела предполагает усвоение логики семиотического треугольника. С другой стороны, это идея произвольного кода, которая, например, приведет к созданию новых типов указателей и других систем классификации. Наконец, принцип семиологии упрощает не только хранение и обработку информации, но также оказывается особенно благоприятным для развития интеллектуального инструмента, каковым является виртуальность. Этот пункт еще только ждет своего исследователя, тогда как создание «бумажного мира», исходя из которого будут развиваться опыт (включая литературные опыты: роман) и выводы, оказывается одним из ключевых элементов современности.

Возможность построения виртуального мира открывается новой теорией знака, но эти изменения в бесконечной степени усиливаются посредством техники книгопечатания. Схоластика еще функционировала как интеллектуальная технология, характерная для среды, в которой мало текстов: речь идет о создании рамки для устного дискурса, которая бы позволила его контролировать и запоминать вне зависимости от носителя. Ситуация меняется с появлением книгопечатания и по мере того, как оно становится все более привычным: не только акцентируется изменение практик чтения (экстенсивное чтение), но больше нет необходимости запоминать в тех же самых условиях, тогда как сама категория текста тоже оказывается смещенной. И наоборот, возросшее до бесконечности могущество медиа также объясняет те новые принципы, по которым оно сопрягается с политическими конфигурациями в широком смысле: встает вопрос, с одной стороны, о контроле за текстами, а с другой – об их более или менее открытой циркуляции и ее последствиях. Выработать теорию универсального священства, основанную на доступе к Священному Писанию в полном объеме, уже само по себе революционный акт, потому что ставит под вопрос определение общества первого порядка, общества молящихся. То, что печатная продукция станет банальной частью жизни, неизбежно со временем поставит вопрос об обучении грамоте, и сама демократия будет пониматься как участие всех в коллективной жизни посредством медиа. В конечном итоге, когда появляется книгопечатание, медиа тоже становятся политикой, а история книги как предмет изучения также вскоре возникнет из политики.

Заметим мимоходом, что не существует самой по себе «инструментальной истории мысли» (Алэн де Либера): но генеалогия мысли и археология знания могут быть построены, только интегрируя в себя сами эти «инструменты», которые априори оказываются для них внешними и среди которых те, что возникли в результате медиатизации, логично занимают первое место. Это сопряжение становится важнее, так как оно само отсылает к кумулятивному процессу экстернализации – метафора информатики помогает понять феномен, подчеркивая оппозицию между «железом» и расходными материалами, с одной стороны, «софтом» и информацией – с другой. Мысль тоже работает как интерфейс и нуждается в некотором времени для «отладки», чтобы поглощать, интегрировать и превосходить новые данные, которые были ей переданы. То, что мы назвали «крахом медиа», обозначает именно эту конфигурацию, в которой коллектив начинает испытывать на себе революционное действие все более быстрой и массивной выработки и циркуляции информации, которую он пока не имеет средств усваивать. Вызванное таким образом действие относится к проблемам самого разного порядка, среди которых упомянем инструментализацию информации и интеграцию пропаганды как политического инструмента. Уже Лютер упрекал Рим в инструментализации слов:

Одно из этих выражений – administratio, оно указывает, что можно иметь, кроме своей епархии, аббатство или звание и владеть всем имуществом при условии, что нет никакого другого звания, кроме звания управляющего, потому что Риму довольно, что меняются слова, а не реальность…[529]

Тогда одним из вопросов, которые ставит исследование, будет вопрос о том, квантифицируемы ли эти явления и при каких условиях: можно предположить, что базы библиографических данных, которые создаются сейчас быстрыми темпами, позволят уточнить анализ, с точностью измерив объем и распределение информации, имеющейся в каждую эпоху[530].

Продукт и рынок

Исследование первой «медийной революции» также раскрывает важнейшую роль, которую в процессе инновации играла экономика, причем делала она это на двух уровнях. У истоков изменения, как мы выяснили, стояли два основных игрока, капиталисты-инвесторы, но также аудитория «новых потребителей». Первые подводят нас к броделевской логике капитализма. Именно они финансируют технические разработки, ведущиеся