Авангард и «Анархия». Четыре мятежных месяца самоуправляемого просвещения - Анна Бражкина

перевели в помещение окружного суда. Там были и анархисты. Допрашивали по очереди. Вызвали и Гордина. Долго мы смеялись над его ответами.

– Вы боретесь с бандитами, почему же вы не арестовали Ленина и Троцкого? Вы отняли у нас 26 особняков[623], почему же вы не отняли у буржуазии еще сотни особняков? Если вам нужно просеять рожь, не смешивайте плевелы с зернами.

Тов. Гордин очень озадачил их, и они прикусили перед ним языки.

Прошла еще ночь. На следующий день, в понедельник, в 10 ч. вечера меня и еще многих освободили. Многих обязали выехать в трехдневный срок за пределы губернии, некоторых отпустили на поруки. Освобождали глубокой ночью, а ночевать где будем – не их дело: выходи и не разговаривай. Документов наших не оказалось, предлагали получить их на Б. Лубянке в д. № 11[624]. Мы вышли и пошли восвояси…

Ну и свободная Россия!

Ну и социальная революция!

Сотрудник Пролетарского театра А. Лукашин

С. Михайлов

ПРОЛЕТАРСКИЙ ТЕАТР

(ВПЕЧАТЛЕНИЯ)

Анархия. 1918. 21 апреля. № 43. С. 4

11-го[625] состоялась последняя репетиция «Саввы»[626].

Зуев, получив и обдумав на свободе роль Сперанского, осмыслил этот образ и переиграл его удачно: чувствовалось, что он понимает весь характер изображаемой им роли. «Царя Ирода» дублировал, на всякий случай, удачно Лукашин.

На 12-е предполагался сперва отдых перед постановкой «Саввы» 13-го в Абрикосовском театре. Затем, однако, решено было не отдыхать, а устроить предварительный спектакль для раненых, находящихся в лазарете в доме «Анархия»[627]. Спектакль предполагалось устроить в театре в том же лазарете.

Сговорившись, условившись, разбрелись часам к 10 по домам.

Мне лично пришлось дома заниматься часов до 3 ночи, и утром я спал очень крепко, когда был разбужен частым стуком в дверь и взволнованным голосом Любы:

– Да проснитесь же! Ведь наших расстреливают! – эти слова сняли в мгновенье сонное состояние. Непослушные руки, как назло, работали невпопад. Не умываясь, помчался к дому «Анархия». По Садовой не пускают, на каждом перекрестке пулеметы, винтовки, латыши. Погнал по Тверской. Та же картина. По Дегтярному не пропускают, по Настасьинскому тоже. Пошел со стороны Страстной площади. Дошел мимо штыков и пулеметов, встречаясь со слепыми броневиками, с молчаливо-грозными орудиями и пулеметами, до своей «Анархии». Под ногами битое стекло, возле «Анархии» кирпичи, угол церковного дома снесен, изрешечены окна, сбит в «Анархии» карниз. Часы на углу Путниковского (после присмотрелся), на Триумфальной площади и у Никитских ворот показывают 6 часов 45 минут…

Вглядываешься в лица «победителей», ищешь выражение раскаянья, сожаления в сделанной ошибке. Так хотелось поймать это выражение человечности.

Внезапно поворачивается пулемет, щетинятся штыки, какое-то непонятно‹е› лопотание, не столько грозное, как злое.

Сердце сжалось.

Сколько любви, ведь искреннего чувства, твердого желания было вложено в каждое слово, каждое действие, каждый жест. И неожиданно разрушено. Кем? За что?

…На углу Садовой и Спиридоновки окружен цепью дом. Подхожу, 18-летний солдат, со слезами на глазах, весь дрожа, протянул ко мне руку:

– Да уходите же, ведь стрелять сейчас будут…

Он не понимает происходящего; люди, умнее его, послали его, он подчинился. Но сердце подсказало ему, что его толкнули на преступление. Он героически (преодолев свои сомнения, не смея никому вслух высказывать их) идет на это преступление, но… он прежде всего человек, человек, привыкший подчиняться, бесхитростный русский солдат. Ему противна кровь.

Не время, однако, предаваться печальным размышлениям. Внутри кипит. Пускай кипит. Придет время, взорвет. Время еще не пришло…

…Необходимо собрать своих. Кто арестован, кто на свободе? Адреса все остались в студии, – искать трудно.

Но вот отыскан след, необходим конец нитки, добираешься до клубка.

У пищевиков[628] узнал адреса, нашел товарищей. Бодрость снова влилась в кровь. Снова за работу. Решено в субботу, 20-го, ставить в Абрикосовском театре «Савву».

На четверг назначена последняя репетиция. Не пришел, однако, Ган. Нет и Грушиной – Липы. Гана никак не поймаешь – хлопочет, суетится, необходимо выпустить «Анархию»[629]. Нет Лукашина. Сидел четверо суток в Кремле, теперь выпущен, но где-то продает билеты.

Репетиция не состоялась. Перенесена на пятницу.

Не собрались и в пятницу.

А между тем уже афиши расклеили, билеты продаются.

Ругают Гана. Лукашин огрызается:

– Ругать нетрудно. А вы раньше узнайте, как он завален по горло работой…

Решено спектакль отменить. Предварительно собраться всем, выяснить, как и где работать дальше. Все в один голос настаивают на необходимости требовать у правительства возврата дома «Анархия». Там и студия, и театр, и библиотека, и читальня…

Лукашин бездомный (раньше жил в студии), пошел к нам ночевать. Постелил ему постель, устроился сам на полу и, так как вдвоем в одной комнате работать трудно, улегся, обдумывая свою новую работу.

Но не тут-то было.

Трудно сломить природу. Невозможно погасить в Лукашине его творческое пламя. Уселся, пишет и тут же делится новыми идеями, бесконечно зарождающимися в нем, распирающими его.

Покрываешься с головой.

Но его не проведешь.

– Ты спишь?

Молчание.

– Михайлов, а, Михайлов?

– Ну?

– Ты спишь?

– Нет.

– Вот я пишу о почитании старших, половину уже написал, хочешь, почитаю?

– Читай.

Читает новую для него (она замечательно проведена у Штирнера[630] в первой части «Единственный и его достояние») идею об ошибочности господствующего мнения о необходимости одностороннего почитания старших молодыми.

– Идея верная. Когда закончишь, дам тебе почитать Штирнера о том же. Пока кончай.

Он соглашается, пишет.

Лежишь, думается. Образы, фигуры обрисовываются, хотелось бы их запечатлеть. Привык, однако, работать в полном уединении, потому – по ночам.

– Ты спишь?

– Нет.

Новая идея. О занавесе театра в виде маски. Уже набрасывает эскиз. Пока не готово, никому просит не говорить…

В стену стучит Дарьялов.

– Тише, ведь спят.

Лукашин притих. Вскоре, однако, наклоняется, сдергивает у меня с головы простыню, шепотом делится еще новой идеей…

Пробирает смех, любуешься бесконечным вдохновением, но утомлен уже (2-й час ночи)… и громко сопишь носом.

– Ты спишь? Михайлов!.. Спит.

Скоро и впрямь незаметно засыпаешь.

Поутру ищем вдвоем Гана, но дома его уже не застаем.

Нашел его один (расставшись в трактире с Лукашиным до вечера) возле дома «Анархия», который всегда как-то умудрялся быть по дороге, хотя бы шел с Воздвиженки на Кудринскую.

Ган о чем-то вел переговоры с правительственной стражей у входа в «Анархию». Ничего не добились, пошли к нему домой. Сегодня набирается первый, после закрытия, номер «Анархии» – необходимо восстановить перед товарищами пробел.

Совет Московской федерации анархистских групп

К ТОВ. АНАРХИСТАМ И СОЧУВСТВУЮЩИМ

Анархия. 1918. 30 апреля. № 50. С. 1

Празднование 1 Мая в настоящем году в России носит явно государственный характер, является казенным принудительным праздником, организуемым по приказанию свыше, по повелению власти, которая хочет превратить этот праздник борьбы за освобождение трудящегося в день ликования в честь своей временной победы. И велит власть праздновать его не скромно, как всегда, а с шиком и блеском, с триумфом, который не отвечает переживаемому грозному историческому моменту, а рассчитан только на это, чтобы этой внешней яркой драпировкой скрыть от очей трудового народа трагическое положение вещей.

Поэтому мы вынесли следующее решение: праздник 1 Мая в настоящем году БОЙКОТИРОВАТЬ, участия в нем не принимать.

Просим всех рабочих, сочувствующих идее анархизма, великому делу освобождения всех угнетенных современного общества, присоединиться к бойкоту.

Анархия. 1918. 21 апреля. № 43. С. 3. Повтор: 23, 24, 25 апреля.

ОБРАЩЕНИЕ

РЕДАКЦИЯ ГАЗЕТЫ «АНАРХИЯ» ОБРАЩАЕТСЯ С ПРОСЬБОЙ К СЕКРЕТАРЯМ АНАРХИСТСКИХ ГРУПП О ДОСТАВКЕ В РЕДАКЦИЮ СВЕДЕНИЙ О РАЗГРОМЕ, А ТАКЖЕ ПРОСИТ ТОВАРИЩЕЙ ДОСТАВИТЬ ВОЗМОЖНО ПОЛНЫЙ МАТЕРИАЛ О СВОИХ ВПЕЧАТЛЕНИЯХ ОТ ПЕРЕЖИТОГО РАЗГРОМА.

Алексей Ган

ОКОЛО ЧУЖОГО

Анархия. 1918. 30 апреля. № 50. С. 4

На дверях современных театров я вешаю общую надпись:

«Еще дышит, еще живет, пока дышит и живет буржуазия».

Обуржуазившаяся интеллигенция, отравленная ядом тлетворного профессионализма, ласкает себя мыслью, что ей удастся причесать и умыть рабочих.

Она верит, что не сегодня завтра рабочий придет к ней и скажет:

– Ты велика, твое искусство велико, и я, сумевший сбросить с себя оковы рабства, убравший с путей и перепутий уйму исторического сора, перевернувший внешний строй вашего политического быта, пришел к тебе, усталый и измученный, молиться.

Прими меня.

Я буду послушным и покорным.

Играй на сцене, открывай выставки, украшай города