Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

перед ним оказался римский алтарь Геркулеса. Поскольку камень был слишком велик, чтобы закинуть его в грузовик целиком, рабочие уже принесли инструмент, намереваясь раздробить эту глыбу на части поменьше, но благодаря долгим уговорам и мольбам Петера отказались от этой идеи. Через несколько дней он сумел вытрясти из музея грузовик, и находка переехала в эстергом-ский лапидарий.

При первой же возможности, а порой даже при ее отсутствии, по меньшей мере раз в неделю Петер с Ольгой поднимались на поросший сорными травами и одичавшими фруктовыми деревьями холм в центре деревни, на котором то тут, то там виднелись полукруглые руины башен, развалины некогда находившегося здесь римского укрепления Кастра ад Геркулем. Место хорошо подходило для того, чтобы оттуда мысленным взором проследить, как разворачивался когда-то настоящий драматический сценарий, — как Дунай проникал в сужающуюся долину и в конце концов прорывал скальные укрепления излучины. Петер излагал эту геологическую гигантомахию с таким драматургическим талантом, что Ольге навечно врезалась в память мысль: мир служит сценой для бесконечной космической войны, в которой нет хороших и плохих, а есть только противодействующие друг другу силы, и хоть Ахилл реки и сокрушит Трою гор, но в конце концов и сам удалится побежденным с поля битвы где-нибудь в другом месте — там, где повстречается с превосходящими силами противника, и так будет продолжаться до бесконечности. Вот как статуи в особняке, холм, горы и река по очереди пробуждались к жизни и становились действующими лицами бесконечного рассказа.

Благодаря тому, что местные за долгие годы постоянно натыкались в земле на множество предметов, оставленных усердными римлянами то тут, то там, местность и ее прежние обитатели обрели некоторый залог реальности этого места. Они сами, их деньги, их разбитая посуда и резные камни служили Ольге гарантией того, что Геркулесвар — это все-таки не совсем царство фантазии, хранилище репродукций, которое могло быть лишь второсортной, стоящей ниже по рангу действительностью по отношению к никогда не виданному оригиналу, точнее — оригиналам. Холм Геркулесвара стал для нее первой и, как выяснилось позднее, последней надежной точкой в пространстве, которая, хоть и позволяла порой заблудиться, но всегда излучала ощущение безопасности, даже оставаясь далеко — как и положено единственной надежной точке, закрепленной в бесконечности.

Совсем недавно сюда переселили швабов, множество домов стояло пустыми, а в некоторые уже как раз заезжали вновь прибывшие. Вокруг холма, на котором некогда высилась римская крепость, теснились крошечные деревенские домики, возведенные из ее камней: в этом угадывались какие-то тревожные угрызения совести — лачуги варваров обступали поверженного полуторатысячелетнего великана, словно не знали, что с ним делать. На улицах, ведущих к дальним холмам, стояли большие и маленькие виллы: летние дачи, возведенные в начале века, такие же, как особняк Брауна, домики мечты, созданные в расчете на то, что усталые горожане будут спокойно доживать там старость. Улица с домом Брауна находилась в устье долины: пространство в той стороне, где виднелись горы, все больше сужалось между их склонами, пока не размывалось совсем, исчезая под деревьями в лесу.

Петер бессознательно, инстинктивно обставил свой кабинет по образцу прежней квартиры в Кашше. Точно так же оттуда виднелась колокольня храма — да, конечно, не готическая, не то чтобы высокая, но зато в полдень там всегда глухо звенел колокол. Стена соседнего дома была такой же охристо-желтой, как в Кашше, и даже одно каштановое дерево нашлось поблизости, да, конечно, чахлое, наполовину закрытое бетонным ограждением, но все-таки обещающее расцвести по весне белыми свечками. Письменный стол, пусть и не самого высокого качества, точно так же стоял перед окном, а вещи на нем — пресс-папье, лампа, глобус — как будто перекочевали туда прямо со стола в Кашше. Гёте и Бетховен с такой же, как в Кашше, доброжелательной снисходительностью взирали на то, как дни сменяют друг друга, и все это лишь помогало укрепить иллюзию, что времени на самом деле не существует, а даже если оно и есть, то совершенно не заслуживает внимания.

Как сформулировал сам Петер в разговоре с моим отцом на прогулке по берегу Дуная, он никогда по-настоящему не покидал Кашшу, и позднее, сев за письменный стол в Герку-лесваре, он на самом деле сел за свой стол в Кашше. Умом он оставался в родном городе, и виды, предлагаемые действительностью, он мог оценить лишь в той мере, в какой она была способна воспроизвести, хотя бы в некоторых своих местах, памятные ему картины.

Такой взгляд на жизнь он воспитывал с самых ранних лет и в Ольге.

Он усаживал малышку рядом с собой и рассказывал — так, как будто видел прямо сейчас собственными глазами, — что происходило в Кашше в то время, когда его стол еще стоял в комнате с окнами на главную площадь города. Затем кавычки постепенно пропадали, настоящее растворялось, и прошлое волнами захлестывало дом Брауна. Прямо сейчас на углу открывалась кофейня, в монастыре начиналась утренняя молитва, в редакции “Кашшаи Напло” собирали вечерний выпуск газеты. На улице Шерхаз пек хлеб Клаус, а Хедвиг, местная сумасшедшая, брела по мостовой со своей тростью с набалдашником из слоновой кости и время от времени била ею прохожих. Петер всегда был склонен в ходе разговора, позабыв о собеседнике, погружаться в какую-нибудь стороннюю проблему и, с точки зрения внешнего наблюдателя, совершенно раздражающим образом сбиваться с темы, так что его утренние грёзы — позднее Ольга часто упоминала о них с долей иронии — рано или поздно принимали неожиданный поворот и съезжали на какой-нибудь исторический или филологический вопрос, занимавший Петера. Тогда испарялась и воображаемая Кашша, девочка сидела, вежливо скучая, рядом с бюстом Бетховена, размещенным на укрытой стеклом столешнице, и выслушивала подробное введение в библиотечную систему средневековых орденов и филологические проблемы, вытекающие из способов переписывания кодексов.

Так постепенно выстраивался их жизненный распорядок. Они поднимались в полседьмого утра, Петер шел в магазин за выпечкой, если в редких случаях там оказывались булочки, то приносил их, а если нет — покупал хлеб, но и тогда называл его булкой. Он сыпал проклятиями: что это за мир, в котором может пропасть даже такая основополагающая вещь, как булочки? Почему именно булочки? Чем коммунистам мешают булочки? Булочки любят и пролетарии, и крестьяне. Все равно ведь из муки. Так почему тогда? Просто чтобы досадить лично ему? Может, булка — это классовый враг всех остальных видов выпечки? Или буржуазный пережиток? Чем хлеб более диалектичен и материалистичен? Ольга не очень понимала, в чем заключается проблема с хлебом, но очень любила, когда отец,