Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

проскальзывают темные фигуры. Женщины на нарах поднимаются. Это пришли работницы строительной конторы, политического отдела или югославки из эсэсовского лазарета. Они принесли новости и, зная, с каким нетерпением их дожидались, повторяют, как можно точнее, сообщения радио.

В тишине разрастается передаваемое из уст в уста слово Варшава и вслед за ним слово восстание. Поляки рассказывают всем вокруг о своей столице. Трепещут радостью деревья в Аллеях, сверкает вода в Висле, лениво дремлют львы перед советом министров, звенят смехом средневековых горожанок закоулки Старого Мяста. Столица восстала! Пение ее сирены оглашает весь мир, проникает в самую дальнюю даль; его слышат в лагерях для военнопленных, в трудовых лагерях, в карцерах, в концентрационных лагерях.

Тишина летней ночи спускается на лагерь. Тишина, полная радостных предвидений, мужественных решений, беспокойных снов. Варшава зовет! Варшава идет в бой!

Варшава сражается – Освенцим ждет, когда его отобьют.

Над бараками мерцают звезды, засматриваясь в открытые глаза узника. Когда под утро он забывается недолгим сном, ему снится, будто он бежит ночью между уснувшими домами чужого города. На площадях и улицах пусто. Он слышит лишь эхо собственных шагов. С тревогой ищет он знакомые очертания домов, ищет человека, у которого можно было бы спросить, что за город перед ним. Но нигде ни души. И он бежит и бежит дальше – под сводами старых домов, мимо фасадов высоких зданий, отбрасывающих густую тень на мостовую.

Над крышами, в облаках, плывет луна, но свет ее не проникает в теснину улиц.

Он поднимает голову, чтобы взглянуть на луну, и видит над домами силуэт знакомых башен костела. Он не знает, как пройти к ним, но снова пускается бежать, сворачивает в переулки, огибает здания, преодолевает путаницу улиц чужого города, боясь потерять из виду эти башни, а они все ближе, ближе. И вдруг дома, точно фанерная декорация в театре, раздвигаются – и перед его удивленными глазами возникает костел Спасителя. Да ведь это Варшава! С пением шагают толпы, и он тоже шагает, слушая, как звенят над городом колокола. Улицы уже знакомы, а поблизости, в нескольких шагах от него, – его родной дом.

Он просыпается в тишине и слушает, не прозвучит ли условный сигнал.

И вот наконец ночь, которая, по слухам, должна решить все. Напряжение достигло предела. Заключенные уже не в силах сдерживать волнение и томиться ожиданием в одиночестве, перед сном обмениваются рукопожатиями и радостными взглядами. Мыслями они уже по ту сторону проволоки.

Под утро приходит крепкий сон.

Шум, топот, какой-то гул будят лагерь. Рука в темноте инстинктивно тянется за ботинками и, нащупав пропитанную жиром кожу, замирает. В бараке тишина. Топот доносится снаружи. Здесь лишь шорох – это одеваются заключенные. Они делают это так тихо, что можно услышать биение их сердец.

Словно ланцет, перерезает все мысли озарение: уже! Началось!

Прежде чем потянуться за одеждой, на миг припадешь лицом к шершавой поверхности рюкзака, наконец дождавшегося своего часа.

Зуб на зуб не попадает то ли от холода, то ли от возбуждения, но мысль работает четко. За проволокой поджидает смерть. Кому удастся ее избежать, тот будет свободен. Будет свободен! Ощущение опасности исчезает. Ночь над лагерем теперь поет только о свободе.

Кто-то быстро вбегает в барак. Из темноты спрашивают:

– Свет на проволоке горит?

– Горит.

– А что это за беготня?

– Какие-то люди приехали на платформу. Будто бы из Варшавы. Надо спросить у них.

Ворота барака захлопываются. Шаги во дворе, они удаляются к колючей проволоке; кто-то тихо зовет:

– Люди! Вы откуда?

С платформы отвечают:

– Из Варшавы. Повстанцы и гражданское население. Районы и улицы. Охота, Груецкая, Опачевская, Фильтровая, Вавельская, Слупецкая, площадь Нарутовича.

Этому трудно поверить. В первый день заключенные еще надеются, что лишь Охота не была охвачена восстанием и попала в руки к немцам. Но последующие дни разбивают все иллюзии.

– Варшава едет! – слышится на платформе, в воротах, в бараках.

– Варшава едет!

Целыми кварталами, улицами, домами покидает свои границы Варшава, днем и ночью увозят ее освенцимские вагоны.

Все те дни, что в лагерь стекается Варшава, стоит изумительная погода. На полях краснеет рябина, небо дышит зноем, то и дело дует прохладный ветерок. А сюда, за колючую проволоку, словно хлынула струя крови из самого сердца Польши, и остановить ее невозможно.

Это длится весь август.

Весь август идут с платформ в лагерь варшавяне.

Их рваная, грязная, нередко окровавленная одежда, их кое-как забинтованные раны, бесконечно усталые лица и полные немого отчаяния глаза как бы воссоздают картину поля боя, откуда они прибыли. Заключенный ищет встреч с ними и в то же время боится увидеть среди них дорогое существо, боится услышать плохую весть.

От них можно узнать про близких; встречаются знакомые, отыскиваются родственники. С изумлением глядят они на бритые головы заключенных, на красные полосы на спинах, а заключенные с трудом угадывают знакомые лица – так они измучены. Желанный дом, все его обитатели, которые дожидались твоего возвращения, пришли сюда сами, превратившись в изгоев. Ты наконец вознагражден за то, что долгое время не общался с близкими, не получал от них вестей, но какой дорогой ценой… Отец? Да, он был вместе с другими в подвале, помогал, лечил. В Прушкове его взяли вместе с группой стариков. Возможно, приехал сюда, в мужской лагерь. Мать первого августа ушла утром в город и больше не вернулась. Сестра наверняка где-нибудь здесь, в толпе, она ехала с эшелоном. В сентябре должна родить. Мужа ее расстреляли. Оба брата участвовали в восстании. Младший дважды прорывался домой, а шестого августа сообщил по телефону, что придет со старшим, которого ранили. И не пришел. Дом? Разрушен дотла, в этом квартале не осталось ни одного здания.

Вот, узник, твоя семья, твой дом. Ты отрезан от них, как растение от земли. Отныне ты будешь мысленно блуждать в поисках близких по бесчисленным концлагерям, по заводам боеприпасов, по всей «великой Германии». Незачем вспоминать дом на Бонифратерской улице, незачем восстанавливать в памяти каждую его деталь. Возвращение, о котором ты мечтал с первых же дней лагерной жизни, не будет уже возвращением домой.

В памяти всплывает день, когда гестапо увело тебя из дому. Разве мог ты знать, что в последний раз видишь этот дом и этот город и что вернешься ты на развалины.

Варшава! Варшава! Невозможно заглушить в себе воспоминания о твоих улицах и переулках, невозможно поверить, что ты разрушена, невозможно смириться с участью раба, с утра до вечера снующего за колючей проволокой с груженной песком тачкой. Узник помогает варшавянам, несмотря