Паустовский. Растворивший время - Олег Дмитриевич Трушин

class="p1">В рассказе говорится о том, как суровой зимой 1941 года двенадцатилетняя девочка, голодая и погибая от истощения, отдаёт весь свой хлеб композитору, который сочиняет в зимние дни и ночи блокадного Ленинграда симфонию. Однажды девочка падает на улице в голодном обмороке, и спасшие её бойцы-краснофлотцы приводят её домой, где узнают о создании героической симфонии. Удивлённые, они просят композитора сыграть эту самую симфонию при открытых окнах, когда около дома будет проходить колонна бойцов, отправляющихся на фронт.

Без сомнения, сюжет был навеян историей создания Симфонии № 7 «Ленинградская» Дмитрия Шостаковича.

Казалось бы, в сюжете рассказа нет ничего крамольного, за что можно было бы упрекнуть его автора. Но читателям, лично перенёсшим блокадные испытания, любой штрих, не соответствующий реальности, не просто «рвал» душу, он вызывал негодование и побуждал сорвать маску несправедливости.

Следом за выходом «Ленинградской ночи» журнал «Октябрь» № 1–2 за 1944 год публикует статью Ольги Берггольц «Ленинградский опыт», в которой она с резкой критикой обрушивается на Паустовского за его «блокадную» новеллу.

Критика рассказа действительно была ошеломляющая:

«Эстетизировать войну так же грешно и отвратительно, как умалчивать о жертвах и усилиях, потребовавшихся для величайшей победы. В обоих случаях это значит обесценить победу. <…> Я не сомневаюсь, что талантливый писатель Паустовский был исполнен самыми благородными намерениями, но то, что он написал, вызвало в Ленинграде чувство оскорбления»{254}.

Берггольц прошлась по всей новелле, указав на каждую «вольность» автора в отношении описания блокадного Ленинграда, детально подчеркнув её противоестественность по отношению к реальности.

Так, относительно повествования о том, что у упавшей девочки Вари ворона подбирает выпавший из её руки хлеб, Берггольц пишет, что «…в декабре сорок первого года в Ленинграде уже не было ни одной вороны, ни одной птицы: ворон и голубей съели, а воробьи вымерли сами, оттого, что человек не оставил им ни крошки пищи». И в том, что краснофлотцы, найдя упавшей от голодного обморока девочку Варю на набережной, приведя её домой, дают ей «ковригу хлеба» и банку с лососиной, Берггольц находит полное непонимание автором темы блокадного Ленинграда, так как никаких «ковриг хлеба» и уж тем более лососин, окромя пайки хлеба у краснофлотцев просто быть не могло. И уж совсем крайнее негодование Берггольц вызывают строки, где композитор, найдя внутри рояля «ковригу хлеба», спрятанную для него Варей, съедает её один «в присутствии голодного ребёнка, не делясь с ним». И как резюме ко всему сказанному:

«И после этого Паустовский пытается убедить нас, что этот “ленинградец” (а по-нашему – моральный мертвец) тут же сочиняет какую-то “вдохновенную” музыку. Конечно, в это время идёт ужасный обстрел (какой же ленинградский рассказ без обстрела?)… композитор играет, и пламя взрывов и пожаров “отражается в косо стоящей крышке рояля”.

Независимо от благих намерений, нужно потерять гражданский и писательский стыд, чтобы изображать великую ленинградскую трагедию посредством этаких “па-де-зефиров”.

Я вовсе не хочу сказать, что нужно писать только так, “как было в жизни”. Нет. Но для того, чтобы сочинять, вымышлять, отбирать, то есть чтобы проделать всю подлинную творческую работу художника и сказать настоящую правду о жизни – необходимо точно знать действительность, и много о ней знать. Есть темы, которые требуют, наряду со смелостью и дерзанием, величайшего художественного целомудрия. Такова, например, тема Ленинграда…»

Да, в своей статье Берггольц беспощадна к Паустовскому. Она знала цену каждого сказанного ею слова о блокаде. И ей можно простить резкую тональность в адрес Паустовского.

Вряд ли Паустовский не читал этой статьи. Он понимал, о чём писала Берггольц. Она писала правду, его же новелла была изящной беллетристикой, может быть, несколько «густо» подкрашенная романтикой доброты. Конечно, Паустовский знал о том, что происходило в блокадном Ленинграде, но… писать об этом не мог. Описание любой трагедии в подобающей для неё «сочности» красок было для Паустовского противоестественно. Но и обойти в своём творчестве тему блокады Ленинграда он не мог, так как очень любил и был предан всей душой городу на Неве, с которым его многое связывало.

После этой достаточно неприятной истории Паустовский не захотел ещё раз наступать на одни и те же грабли и решил до поры до времени «потерять», по всей видимости, именно вторую главу романа «Дым Отечества», в которой был «задействован» блокадный Ленинград. И… правильно сделал.

В несколько переработанном виде роман «Дым Отечества» выйдет в 1963 году в журнале «Москва» и следующим годом будет издан отдельной книгой.

Большая критика обойдёт роман стороной. А вот читательские отзывы на него будут поступать не только на адрес издательств, но и на имя Паустовского. В одном из таких писем Гроссман Александр Миронович из Ленинграда напишет Паустовскому:

«Описание блокадного Ленинграда – неудачно. Оно так же близко к истине, как декорация – к натуре»{255}.

Ну что же, от критики роман не «спасло» и время.

Но вот на этот раз Берггольц промолчала…

«Вся жизнь была как ожидание Вас…»

В начале 1945 года Паустовский всерьёз задумался о переезде в Ленинград.

С одной стороны, это решение – родом из юности, когда он, в 1924 году, в первый раз приехав в этот город, был в восторге от его пространства, изящества и какой-то особенной внутренней красоты, с которой непременно хотелось слиться. С другой – оно следствие возникшей необходимости, вновь соединить семью – Военно-медицинская академия, в которой учился Сергей Навашин, наконец-то вернулась из эвакуации, и теперь можно было быть ближе к сыну. И этот повод, конечно, был самым главным.

Но в какой-то момент он передумал, решив перевести Сергея на обучение в Москву.

Причину своего решения Паустовский обосновал в обращении, с которым и отправился к начальнику академии Леону Абгаровичу Орбели.

«Моё состояние здоровья плохое, – сообщал он в прошении, – и без помощи медицинского работника я не смогу продолжать литературную деятельность.<…>

В связи с этим я прошу Вас отчислить со II курса Сергея Михайловича Навашина для прохождения дальнейшего медицинского образования в Москве при I Медицинском институте»{256}.

Орбели пошёл навстречу, и просьба Паустовского была удовлетворена: правда, своё обучение Сергей Навашин продолжил не в Первом, а во Втором медицинском институте.

Но вот парадокс. Паустовский, решая вопрос о переводе Сергея Навашина в Москву, ссылаясь при этом на собственные недуги, словно предчувствовал, что совсем скоро серьёзная медицинская помощь потребуется вовсе не ему, а его приёмному сыну. И если бы тогда не вмешательство Паустовского, то неизвестно, чем бы эта история с болезнью