Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

где-нибудь столь же страстное, столь взволнованное место на земле?! Вот ради этих коротких свиданий, ради искромётных переглядов, ради ощущаемого на большом расстоянии сильного чувства молодёжь стремится попасть на кирпичный завод, ублажает бригадиров, потакает нарядчикам, дошли даже до начальника ППЧ Фунтикова. Фунтиков тоже человек, ему тоже хочется жить, а не прозябать, глотка у него большая, что ни принесут ему зэки, он всё проглатывает, не жуя!

Полуголодные, неприглядные, который год лишённые женской ласки заключённые зажили в Актасе, чувствуя некоторое облегчение и даже счастье. А сколько радости испытываешь, получая письма или сочиняя их! Каждое письмо рождает надежду, обещает свести, соединить чьи-то судьбы, чтобы по выходу с зоны зажить общей жизнью. Кто-то, как Дзидра, обретя собеседника, освобождает душу. Между сторонами ходят и подарки. Девушки посылают вышитые платочки, из волос… обрезав их ножницами, делают разноцветные «секретики». Из мужской зоны в женскую отправляются столь любимые украинками лёгкие сапожки, которые они называют «чоботы». В карьерном цехе разрезают шланги от компрессора и из крепких внутренних льняных нитей плетут эти знаменитые «чоботы». В зоне работает цех по ремонту обуви, сейчас это самое популярное место у тех, кто хочет познакомиться. Круглолицый, белокожий, кареглазый аварец из Дагестана Гасан, обладатель красивых, очень идущих ему чёрных усов, изготавливает эти сводящие женщин с ума сапожки из потрохов шланга.

Остался ли хоть один китаец, который не послал бы на женскую зону сапожки? Ох и любили они получать письма от украинок! Прочитаешь им: «Ванечка, мой милый, кохоний мий!» – а ванечки уже тают от блаженства. На зоне каждый китаец для девушек «Ваня», у каждого китайца свой посредник, свой «секретарь», сочиняющий письма девушкам. У нас в бригаде работал Хан-Жубо, губастый, с глубоко посаженными глазами, со скудной растительностью на маленьком подбородке. Сколько писем написал я от его имени, сколько горячих Ваниных слёз заставил пролиться, читая тёплые письма с той стороны от неведомой Гали. Этот трудолюбивый, очень старательный, искренний, бесхитростный китайский парень, не успевший ни обжиться как следует на родной земле, от которой он отрезан приговором суда на суммарный срок в тридцать пять лет, ни обзавестись семьёй, готов был умереть ради девушек. Бывало всякое, и ревность, и потасовки из-за женщин. Помню, два корейца переписывались с одной и той же украинкой… Украинки – те ещё плутовки, им для удовлетворения желаний одного мужика маловато будет, им обязательно нужно поиздеваться, посмеяться над ухажёрами. И вот однажды корейцы всё-таки столкнулись лбами. На заводе, среди кирпичных завалов сцепились они не на шутку. Один говорит другому: «Айда отойдём в безлюдное место и там будем биться насмерть!» Я встрял между ними, а они, поведав о своих намерениях, призвали меня в свидетели. Опять меня! Ловкие, коренастые корейцы набрасываются друг на друга, распаляются. Уж и не знаю, какими словами мне удалось успокоить их, в общем, до убийства не дошло… Хан-Жубо откуда-то раздобыл и переслал великолепные чоботы своей сладкоречивой подхалимке Гале, а ещё он регулярно баловал её парфюмерией, расфасованной в пузырьки размером с жёлудь. Обратившись лицом в сторону Китая, благодарил меня за помощь. Думаю, что не имеющие возможности получать письма с родины заключённые японцы-китайцы, мадьяры-немцы, румыны-поляки, иранцы-афганцы до конца жизни благодарны живительному ручейку зоны Актаса – переписывавшимся с ними женщинам соседнего лагеря. Я и сам «подрос» на целую голову с тех пор, как стал переписываться с Дзидрой! Ведь я был кому-то нужен. Быть нужным родственникам, родителям это одно, а здесь о тебе вздыхает, постоянно думает девушка другой нации. Кто-то шлёт мне, не жалея, тепло своей души.

Однажды вечером, бараки ещё не успели закрыть, в одной из соседних секций случилась неприятная перепалка. Вскоре в пыльный коридор вывалились двое молодых мужчин, вцепившихся друг другу в грудки. Костерят один другого на чём свет стоит, и вроде бы не громко ругаются, но слетающие с их губ слова хуже дерьма, на пол упадут, ни один шелудивый пёс не слизнёт такое «угощение». Спор возник из-за какого-то письма. Почти все предпочли тихонько разойтись по секциям, а я, прикинувшись равнодушным простачком, исподволь наблюдаю за парнями. Один – из нашего барака, бригадир карьерного цеха Виктор Дождёв. Второй, высокий и сильный, – из другого. Время от времени до меня долетают слова «Лена», «Иван Капустин», «этап», «письма». В тот момент, когда спор готов был уже перерасти в драку, появляется Хусаин Залиханов и, вклинившись между раззадоренных петушков, разнимает их. Виктор со словами: «На, подавись, крыса!» – швыряет на пол сложенный вчетверо лист бумаги, рослый парень, растоптав сапогом упавший листок, сплёвывает под ноги и уходит. А бумажка остаётся на полу. Вокруг ни души, подняв листок, я тут же удаляюсь в секцию.

Эх, судьба-судьбинушка! Наверное, только одному Аллаху известно, что ты преподнесёшь в следующий момент, откуда и куда заведёшь!.. Почему-то я торопливо, с опаской развернул то письмо. В нём было всего два-три предложения. Девушка по имени Лена Иваненко, жалуясь на жизнь, окончила послание фразой: «Виктор! Почему не пишешь?!» Почему же так спорили парни из-за этого пустякового письма? Я не понял. Я не выкинул послание Лены, написанное крупными, стрелами вонзающимися в глаза буквами, спрятал его в соломе матраса…

Если пятидесятый год прошёл в каменном мешке, то лето пятьдесят первого, можно сказать, выдалось сравнительно хорошим. Всё лето экскаватор добывал, загружал в вагонетки и оправлял глину для трёх прессов набравшего неплохой рабочий ритм кирпичного завода. Всего прессов четыре, но один из них по очереди ремонтируют, затачивают, меняют съеденные глиной и песком детали. Специальная бригада готовит карьер к зиме, над площадкой, на которой всю зиму будут вручную добывать глину, наводят из толстых досок крышу. Зимой бригада укрывается под этим навесом, отбойными молотками откалывает глину, вручную грузит её в вагонетки. Вся работа строго поделена: одни возведённую с лета крышу укрепляют мощными столбами-подпорками, вторые – дыр-дыр-дыр, откалывают пласты глины, третьи перекладывают рельсы. Плотная белая глина дважды пропускается через мельничные жернова, измельчается и широкой транспортёрной лентой доставляется в прессовальный цех. У каждого твёрдое рабочее место, на каждую бригаду спущены твёрдые план и норма. Если приступил к работе, то не остаётся времени даже почесаться! Завод, бригада, каждый человек – все подчинены этой ненасытной резиновой ленте, а она течёт и течёт, заставляя всех подстраиваться под её ритм. Принуждает, тянет, треплет, не отпускает от себя ни на шаг.

Лето, можно сказать, удалось, ямы, образовавшиеся в карьере после выемки глины, заполнились по весне талой водой, это и были те самые «озёра», о которых я писал в письмах