Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

Обалдевший, переполненный радостью, трепещущий, словно подросток, впервые идущий на свидание с девушкой, писал я второе письмо Дзидре, нервно грызя кончик карандаша, вскоре переписка между нами стала регулярной. Открыли мы и своё «почтовое отделение». На зоне не принято оставлять сегодняшнее на завтра, это качество намертво въелось в нашу кровь, какого дела ни коснись, мы спешно начали раскрывать друг перед другом всю свою жизнь, обмениваться мнениями и впечатлениями. Дзидра – городская девушка, её арестовали вскоре после окончания войны. Враз обрезали все её надежды, она не успела ни полюбить, ни стать любимой, о материнстве и речи нет. Девушка валила лес в таёжном Пермском краю, перенесла такие тяготы, которые до сих пор не знавала история, её избивали, насиловали, издевались над ней, раздев догола, играли на животе в карты. Зачем обо всём этом рассказала мне красавица Дзидра, почему открылась?.. Может, хотела избавиться таким образом от тяжёлых воспоминаний, очиститься от грязи?.. Возможно, этому поспособствовали мои горячие, открыто выражающие солидарность письма, моё дружеское к ней отношение, она – не сумевшая раскрыться в женской зоне, смятая большевистским режимом девушка – отправляла мне один клад души за другим. На площадке перед воротами завода, когда женский отряд остановился на расстоянии полёта стрелы от нас, мне посчастливилось разглядеть Дзидру. Правда, «разглядеть» это громко сказано, что мог увидеть я через толстенные линзы очков? Высокая, белёсые густые волосы рассыпаны по плечам, вот, собственно, и всё. И хотя я ни разу не видел этого растения, но сравнил Дзидру с многократно воспетым в поэзии Востока растением, с предметом общей радости для влюблённых – с пальмой. Это сравнение понравилось осквернённой в четырёх местах чёрными метками девушке, не успевшей ни полюбить, ни стать любимой, с той поры она начала называть меня: «Мой писатель!» Неужели поняла эта тонко чувствующая дочь латышского народа всю широту и величие того, что мы называем «писательством»?! У неё такой красивый почерк, она не буквы выводит, а гладью вышивает, где-то находит надушенную белоснежную бумагу, листки всегда одинаково аккуратно сгибает, за каждым жестом так и сквозят порядок и опрятность. Несмотря на то, что мы не видим друг друга, я тоже стараюсь держать себя в чистоте, быть опрятным, в начале лета, когда с плеч слетели толстые стёганые фуфайки, с ног – плотные ватные штаны, представилась возможность осмотреть себя, привести в порядок. Бригаду, сняв с шатания по разным работам, перевели на улицу, и мы стали из выпускаемого заводом кирпича делать блоки для стройки. Именно тогда-то я и похвастался родителям: «Предаюсь блаженству на озере!» Нам привезли небольшие деревянные станки, мастера на эти станки составляют кирпичи, а мы с Ростиславом Ивановичем Илечко таскаем для них раствор в носилках. Раствор тоже мы делаем. Работа простая, мастеров много, а нас только двое, норма большая, это вам не снег с крыши скидывать или мусор собирать-жечь, где можно пустить пыль в глаза, погонять «туфту». Здесь всё под присмотром: в блок входит столько-то кирпичей, за день бригада должна изготовить определённое количество блоков. Мои самые близкие люди, Теодор Августович и Жанис Матисович, тоже здесь. Самое большое счастье: я целыми днями, с утра до вечера, вместе с Ростиславом Ивановичем! О профессоре Илечко я ещё расскажу. Теодор Августович начал обучать меня ремеслу каменщика. «Советская власть не вечна, в один из дней она рухнет! Ни одна власть из тех, которые полагались лишь на силу несправедливых, неправедных наказаний, не была долгой, её корни гниют сами по себе. Но ты выкрутишься, тебя сошлют под Красноярск. Прежде чем туда попасть, нужно овладеть какой-нибудь профессией! У тебя поэтическая душа, машинами ты управлять не любишь, в шахте работать здоровье не позволяет, очки могут разбиться. Для лесоповала нужна недюжинная сила. Давай будь каменщиком! Вместо литературных строк клади кирпичи… Это очень приятная работа! Я рад, что владею этим ремеслом, научись и ты!»

От Дзидры приходят письма на белоснежных, как черёмуховый цвет, листках. А я… пишу на грубой, плотной, пахнущей гнилой щепой жёлтой бумаге, которой прокладывают слои кирпичей перед обжигом… Чувствую, не я один, все, кто помоложе, навели мосты с той зоной, охранники, проводящие досмотр по возвращении с работы, обозлены пуще прежнего, лютуют. Если приглядеться, то работающие и на других объектах мужики, взяв чей-нибудь адрес, тоже знакомятся, вступают в переписку! Ни слова по-русски не знающие китайцы, проворная корейская молодёжь, азиаты, кавказцы принялись яростно обмениваться посланиями. Как я уже сказал, во время пересменки женская колонна должна отстоять от нашей на триста метров. Иногда конвой не столь пунктуален, и расстояние между нами уменьшается! О-о, если твои глаза зорки, успей разглядеть! И мужская-то сторона волнуется, а женщины, красавицы зоны совсем с катушек слетают. Толстые шали сползают с голов на плечи, пуговицы бушлатов споро расстёгиваются, а те, которые не расстегнулись, отрываются и катятся по земле врассыпную, спины выпрямляются, внезапно оказавшиеся на свободе пряди призывно развеваются на ветру, если ветра нет, то девчата и в такой ситуации находят выход! Каждая старается в меру возможностей продемонстрировать, что она до сих пор остаётся женщиной, пытается продемонстрировать свою пылкую, живую душу. Свежий ветерок доносит до них мужское дыхание, чьё-то: «Эх!» – добавляет грусти в их разгорячённые сердца, у женщин начинают слабеть колени, упавших подхватывают под руки. А глаза! Глаза! Чёрные, голубые, серые, карие, зеленоватые, они разом превращаются в огонь, меж двух колон занимается пламя, оно распаляется, гудит, бесится, пляшет… Нужно успеть согреться, налюбиться, завтра будет другой конвой, он женскую колонну построит вон там, на пригорке, на высоте, за каждый жест, за каждый знак копившиеся веками слова проклятий и издевательств заставят широко открыться русские рты, чтобы обрушить на головы женщин горы льда, камней, мусора, гробовых досок… А сегодня… вся сила, страсть, мощь, душевные порывы человека сконцентрированы в паре глаз. Глаза начинают видеть куда-то немыслимо далеко. В мужском строю тоже движение: те, кто помоложе, словно взяв на вооружение семенящий шаг кряшенского танца, мелко перебирая ступнями, в душе ослепляя «гипнозом» взгляды конвоиров, выходят вперёд… Оказавшиеся между двух колонн, и счастливых, и несчастных одновременно, погасшие, холодные свечки-солдаты не чувствуют, какие стрелы, какие огненные ядра, мечи любви летают вокруг них. Какое Бородинское поле?! Какая битва при Ватерлоо?! Какой стремительный набег войск Чингисхана на Запад?! Окоченевшие кочерыжки эти солдаты КГБ, варёные репы… Есть ли ещё