Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

родителям, вода молочно-белая, напоминающая жидкую болтушку, но мы всё равно купаемся. Вот ведь как бывает в жизни, на «Чёрном озере» мучился от жажды, а здесь, в краю «белых камней», купаюсь! Берега местами очень крутые, и откуда только прознали про рассохшиеся, крупчатые глиняные скалы ласточки, в самых высоких участках норы себе пробили. Лето пятьдесят первого выдалось жарким и на редкость засушливым. Мы по-прежнему изготавливали кирпичные блоки. В конце лета эта лёгкая работа закончилась, наши начали метаться в поисках такой же лёгкой и простой работы. Всем было ясно, что бригаду расформируют, если не лениться, то это самое удобное время для поиска подходящего места. Не помню, с чьей подачи, я отправился в карьерный цех. «В тепле будешь!» – сказали. Мне вручили отбойный молоток. Бригадир Виктор Дождёв вручил отбойник и приставил к молоденькому «западнику», приказав тому: «Обучишь!» Мы начали работать вместе, тогда-то я и понял, что совершенно не знаю украинского языка. «Западники» – когда в своё время СССР подмял под себя множество республик, среди представителей коренного населения «добровольно присоединившихся» областей немало было тех, кто быстренько наловчился говорить по-русски. Однако многие «западники», особенно молодёжь, по-русски не говорили, русских ненавидели, постоянно подчёркивали своё национальное своеобразие и демонстрировали превосходство. Хоть и знающий, но ни в грош не ставящий русские слова Микола начал обучать меня приёмам работы, а я… стою и ушами хлопаю. Ни слова не понимаю! А у Миколы характер крут, у представителя народа, столетиями притесняемого крымскими татарами, от одного слова «татарин» настроение падает, всё время искоса, из-под насупленных бровей глядит на меня паренёк! В карьере на строительстве железной дороги работал пожилой еврей по фамилии Фельдман. Мы с ним познакомились. Западники уважительно называли Фельдмана «пан профессор», старались ограждать его от тяжёлого физического труда. «Ну, профессор так профессор». А на деле-то Фельдман оказался простым сельским учителем. Он начал давать мне «уроки» украинского, Микола аж лицом просветлел. Кому ж не понравится-то, когда старательно изучают его родной язык?..

Не помню, как мы оказались рядом, я обычно стараюсь держаться подальше от бригадирских глаз, наверное, это было перед началом вахты, Виктор вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги. Письмо! Прочёл, равнодушное лицо изменилось, посерьёзнело, он собрался было порвать письмо и выбросить в сторону, но взгляд случайно упал на меня. Увидев, как я пожираю его глазами, усмехнулся и спросил: «Прочитать хочешь, что ли?» – «С зоны?» Бригадир впервые пристально посмотрел на меня, ничего не говоря, протянул письмо. Сердце тревожно ворохнулось в предчувствии чего-то, я буквально проглотил написанные крупным командирским почерком ровные, увесистые строчки. Письмо принадлежало всё той же Лене Иваненко. Во время совместного проживания на одной территории мужчин и женщин Лена была возлюбленной самого видного парня зоны Ивана Капустина. Наш долговязый начальник ещё при Капустине пытался ухаживать за Леной, достаёт её письмами и сейчас! У Лены каждое предложение выверено, за каждой строчкой – сильное чувство, ни одно слово не оставляет равнодушным. И манера изложения, и повышающаяся от строки к строке концентрация мысли, и смелость хозяйки письма понравились мне. Нет, нет, Лена не жаловалась, как Дзидра, на одиночество, наоборот: «Красавицам тут скучать не дают!» – сдержанно роптала она. «Заблудиться бы в дремучем лесу, чтобы не только люди, но и солнце с луной не нашли! С радостью надела бы паранджу, как делают женщины в Азии, лишь бы себя не видеть!» – пишет она и в самом конце письма спрашивает: «Не знаешь, в каком лагере оказался Ванюша, нет ли от него вестей?» Письмо написано по-русски грамотно, гладко, хотя сама Лена украинка. Я, видимо, осмелев сверх обычного, решился спросить у Виктора, в какой бригаде работает Лена. Но запал мой быстро сошёл на нет, Лена оказалась комендантом женской зоны! Из лагерного начальства я больше всего боялся именно комендантов. То ли давний испуг от увиденных в кинофильмах немецких комендантов повлиял на меня, но от моего живого интереса не осталось и следа, едва я узнал о высоком чине Лены. Начавший было рисоваться перед глазами загадочный образ вмиг истаял. С вовек недостижимой для меня высоты сверху вниз злобно глянула свекольно-красная, круглая, как сковорода, морда чудища, грозно потрясывающего пудовыми гирями грудей. Но язык мой опять не удержался: «Она красивая?» Виктор хоть и сплюнул резким, отточенным движением на землю, но я догадался, в кого он мысленно метил. На мой дурацкий вопрос он ответил своим, не в пример умным: «Ты застал Капустина, видел его? Похож он на того, в кого влюбляются дурнушки? Лена… прекраснейшая из женщин!»

Осенью пятьдесят первого, точной даты не помню, настежь открыв калитку моей глуповатой, мечущейся в сомнениях души, в неё вошло прекраснейшее из прекрасных земных созданий, грозный комендант женской зоны Лена Иваненко. Её имя прочно засело в моём мозгу, грызло его подобно мышке, корнающей края разделочной кулинарной доски, постоянно беспокоило и распаляло. С Дзидрой у нас жаркая переписка, мне от неё тоже перепал гостинец, латышская девушка подарила мне пачку ароматных папирос. Я в то время попыхивал вонючей махоркой, насквозь пропах ею. Хоть я и не был готов обменять хлебную пайку на щепоть табака, но вживлённая дьяволом привычка была очень сильна. «Пусть сигарета сгорает – а не мы!» Вот и Дзидра вывела на розоватой пачке: «Не кури, писатель мой!»

Прекрасно осознаю и разницу в возрасте, Дзидра лет на пять-шесть старше, и то, как нелепо буду смотреться рядом с ней, она высока и статна, а я коротышка, но сердце чувствует: вскоре мы начнём обмениваться и любовными посланиями! Одиночество в зоне – самое тяжёлое из всех одиночеств, от этого страшного ощущения люди сходят с ума. Дзидра ждёт моего выстраданного: «Люблю!», крепко уцепившись за призрачные чувства, пытается облегчить беспросветную жизнь, старается орошать живительной влагой любви начавший было увядать сад надежды! До этих пор я не пытался подобрать ключик к её сердцу, не пытался выведывать тайны, не мучил девушку неуместными вопросами. Может, из-за того, что ей понравились исходящие от меня терпеливость и сдержанность, письма от неё с каждым разом становились всё теплее, я бы даже сказал, жарче. И потом, зачем скрывать-то: когда тебя, пропахшего палёной шерстью, худосочного коротышку стали величать: «Писатель мой!» – это о чём-то да говорит, мне кажется! Есть лагерное начальство, есть коменданты-нарядчики, а сколько удалых бригадиров в бараках, но ни один из них не писатель. Разве это не взлелеянная с детских лет священная высота?! Добрая латышская девушка подарила мне то, чего я не мог, как бы ни старался,