Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

И вот опять: что-то мелькнуло справа (над Парком культуры? Комсомольским проспектом?), какой-то клуб слипшихся черных шумов, ударило в лицо тугим, жестким почти ветром, грохнуло железо на крышах клуба «Каучук» и ближних домов, треснули молнии в разных углах видимого с балкона куска неба… хорошо! Прохладненько! Но что-то слишком уж гнутся и шумят деревья, и жена на кухне потушила свет, захлопнула форточку – а у нее интуитивный страх перед грозой и бурей. По перилам балкона стукнула сорвавшаяся откуда-то сухая ветка, забарабанили крупные капли, замигал испуганно от разрядов страшно близких уже молний экран телевизора, в дверь хлынули волны озона… Минут пятнадцать стоял я в балконном проеме, охваченный ребяческим восторгом, отчаянно дымил папиросой, и слушал дикие звуки, и упивался прохладой махом протертого, разом проясневшего воздуха…

А поутру вокруг звенела тишина.

Она звенела не звоном церковного колокола, а сама собою. Ни единого, даже самого малого гаденыша и привычного черного клубка шумиц-шумов-шумиков не вползало в окно спальни, не шуршало внизу по тротуарам и мостовой. Это было так необычно, что я, честно сказать, встревожился и вышел на балкон проверить, не случилось ли чего.

ТИШИНА. ЗВЕНЯЩАЯ ТИШИНА.

Напоенная утренней прохладой, она нежилась под мягким солнцем, и ничто не тревожило ее ничтожными, но вечно шумными заботами. Это было так прекрасно, что я чуть не задохнулся… нет, курить надо бросать! Кашель громкий, беломорный вырвался из груди – словно выстрел грохнул в тишайшем нашем переулке. Какая красота в слове «тишайший»! (Это опять вспомнились дневники С. Н. Дурылина конца 20-х годов.) Но еще прекраснее вот такая, с неба упавшая июньским субботним утром тишина Москвы 1998-го. Однако что же это, в самом деле, происходит?

Посмотрел налево – ни одного! Ни единого автомобиля не поднималось с обычно страшно шумной именно по утрам набережной. Направо взглянул – и по Плющихе никто не пылит на толчок в Лужники… все понятно! Дороги нет.

Мы сваливать не вправе

Вину свою на жизнь.

Кто едет – тот и правит.

Поехал, так держись…

Но тут, конечно, до сути рубцовского стиха, до судьбы было далеко: просто на мостовых повсюду лежали зеленые горы упавших деревьев, громадные сучья и просто ветви, полные листьев.

Глядя на деревья сверху вниз, ощущая их искаженную вертикальность, мы, горожане, как-то быстро утрачиваем сознание истинных масштабов, огромности, грандиозности явления, называемого деревом. Но стоит ему упасть во всей своей пышной красе, как мы тут же ощущаем его величие – и безотчетно радуемся тому, что вот, мол, я такой маленький, а дерево, мол, такое огромное, и все равно – упало, и хорошо, что не на меня…

В результате урагана в Москве семь человек погибли, получили ранения, покорежены и разбиты сотни автомобилей, сорваны километры кровли… Об этом сообщили все радиостанции, телеканалы, газеты, официальные лица. Однако самой ужасающей и одновременно самой приблизительной оказалась информация o погибших в те несколько минут московских деревьях. 22 июня говорилось о 48 000, 25-го – о 80 000, 29-го Ю. М. Лужков, беспокоясь о грядущих детско-юношеских Олимпийских играх, сказал, что надо убрать 100 000 поваленных деревьев… Сто тысяч! Это ж целый лес! И притом в этот «округленный итог» вошли, без сомнения, лишь крупные, старые деревья; тонкие стволики-кустики, которые можно убрать руками, без техники, никто, конечно, не считал. Не подсчитывали и искалеченные, обломанные – а их, без сомнения, было на порядок больше. Дворники отчаянно ругались при виде бесчисленных веток, листьев, лохм коры, усеявших улицы. Мэр метал громы и молнии в Гидрометеоцентр, рвал с ним все и всяческие отношения, теледикторы с радостными улыбками сообщали об убытках городского хозяйства (и почему они всегда улыбаются? так обучили, что ли? и говорят как-то вовсе не по-русски, не в той тональности, повышая голос в конце фраз, растягивая даже безударные слоги, экая, хмыкая, придыхая, пришепетывая, присюсюкивая, похрюкивая… впрочем, было с кого брать пример за эти годы…). А за окном лежала тишина в зеленых грудах поверженных деревьев и ветвей, полных цветов и листьев. Ничто не шипело, не вибрировало, не расплевывало вокруг сизые облачка вонючих выхлопов. Только тихо звенел маленький колокол, висящий прямо у двери действующего придела нашей неуклонно восстанавливаемой церкви св. Архистратига Михаила при Клиниках на Девичьем поле. Этот придверный звон струился по земле ласковым благовестом, нежным трепетом вторили ему листья, бойкая старушка деловито обрывала в кошелки липовый цвет с лежавшей в сквере большой липы. Ясень, посбивавший сухими нижними ветвями немало шляп с голов прохожих, рухнул прямо на новенькую ограду церкви, сбегающую к Москве-реке. Тружеников переулок по самое горлышко был закупорен громадной кучей сучьев, так что «ни одна мышь не проскользнет, не то что автомобиль», как сказал мне сосед Валера с пятого этажа, успевший прогуляться куда-то за пивком… И вместе со звоном парили в той необычайно ураганной тишине русские танки Анатолия Капитонова, корифея современной московской уличной поэзии. Особенно врезалась в память вспомнившаяся тем утром «танка» про дерево:

Много

рассказывают

упавшие листья.

Но корни молчат.

Потому и вспомнилась, что пронзительное молчание, безмолвный хор вывороченных из истомленной зноем земли корней придавали той постураганной тишине прямо-таки симфонические масштабы. И грандиозная эта симфония рвалась перерасти в некое действо мистериального типа.

Когда, покинув непривычно пустоватый Усачевский рынок, я подошел к Новодевичьему монастырю, сердце прямо оборвалось. Монастырь стоял, но без крестов. Ураган, ударя внезапно и страшно, снес крест с бело-розовой красавицы колокольни, а крест центрального – позолоченного – купола Смоленского собора упал и лег на нижний медный в зеленой патине купол – и лежал так много дней! Месяцев! Совсем как упавшее дерево… Уцелели все пять крестов лишь на надвратной церковке. Но, приглядевшись, можно было заметить, что крайняя из главок (с той стороны, откуда налетел ураган) осталась скособоченной, как будто кто-то откупоривал крышку бутылки с водой… Открывал, да пить не стал, так полуоткрытой и оставил. И надвратная церковь с крестом набекрень молча взирала на страшную картину перед мощными воротами монастыря.

Весь верхний сквер с его могучими лиственницами лежал буреломом. Устояли лишь крайние, окаймляющие деревья, остался лишь абрис сквера. Теперь подъезжающему, а еще более подходящему со стороны Большой Пироговки и Погодинки открывается совершенно новая картина: сквозь редкие деревья мощно и бело светится монастырь. Надо еще привыкнуть к этому. Но к бескрестью не