Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Через два года после ухода Эммы мама надоумила Карла написать ее двоюродной сестре Эмми Болль. Эмми было пятьдесят семь, она никогда не была замужем. Больше тридцати лет она вела домашнее хозяйство у одного профессора в Мюнхене, воспитала четверых его детей. Теперь перед ней, как и перед Карлом, маячила одинокая старость. Может быть, рассудила моя мама, они составили бы друг другу компанию.

Первое письмо от Карла больше походило на деловое предложение, чем на любовную записку. «Предлагаю вам соглашение не только ради взаимной выгоды, – заверил он ее[432]. – Хотя считаю, что оно может быть выгодно нам обоим». Он явно не хотел тратить время на пустые обещания; ему нечего было предложить, кроме собственной неприкрытой нужды. «Если вам во мне хоть что-то не понравится, не стесняйтесь, бегите от меня куда подальше», – сказал он ей уже потом. Однако его прямота постепенно расположила ее к нему. Скоро он уже писал ей стихи и придумывал прозвища – сердцеедка, разбойница, пчелка. «Ну что, воскресный мой ребенок, неси в наш дом только радость, – написал он ей незадолго до свадьбы[433]. – Я плутал, болел душой и телом… Довольно. Путь мы держим к солнцу».

Когда он умер 20 апреля 1979‐го, местная пресса вышла с некрологами, полными теплых слов в его адрес. «Педагог в истинном смысле слова», – гласил заголовок в «Weiler Zeitung»[434]. «Его любили ученики, родители и учителя». Для родни он навсегда останется крестьянином из Шварцвальда – грубоватым и простым; для немецкого правительства – и заслуженным ветераном войны, и дискредитированным членом нацистской партии; для внуков – добродушным и одновременно не очень приятным в общении дедом со строгой осанкой и мрачным взглядом. В его личном деле из школы полно разных медицинских подробностей – электрокардиограммы, записи об удалении аппендикса и грыжи[435], диаграмма зубов[436]. Но нигде не была записана подлинная история его жизни – история разных его идентичностей, которые он со временем менял, как тайный агент меняет паспорта.

Когда он умер, мама только начала заниматься вишистской Францией и вернулась к судьбе своего отца окольными путями. Неудивительно, мне кажется, что она именно в тот момент вновь заинтересовалась семейной историей. Ей было немного за сорок – примерно столько же, сколько было деду в конце войны. У нее было пятеро детей – на одного больше, чем у него, – и она слишком хорошо знала, каково это – оставить их. Как он мог так поступить?

Со временем она стала относиться к Карлу как к загубленной душе, которую пощадила история, как к человеку, чей безрассудный, слепой идеализм привел его к нацистам, а затем дал мужество противостоять им. «Angst het er nit g’ha»[437], – говорила она мне: «В нем не было страха». Но она так и не простила его до конца. После переезда в Америку в 1962‐м мама много раз звала его в гости, но он так и не приехал. «Он говорил: „Это же вы меня бросили. Значит, вы должны и приехать“, – вспоминала она тогда, на пешеходном мосту через Рейн. – А я подумала: „Но это ты бросил нас во время войны“».

Когда мы с ней видели его в последний раз, за год до его смерти, у нас почти не осталось к нему ни любви, ни обид. Мы жили тогда на юге Франции и поехали на машине к нему в гости в Германию. Ему только что исполнилось семьдесят девять, и его переселили в дом престарелых близ Вайля. Полиция дважды останавливала его на машине, когда он ехал не по своей полосе. Штрафов ему не выписывали – как будто соглашались, что каждый иногда может оказаться не на той стороне. Но он становился опасен для самого себя даже дома.

Лежа на постели, в бледном свете из окна он выглядел почти таким же худым и угрюмым, как когда-то в плену. Мама села рядом, взяв его за руку, но он лишь пристально и недоуменно уставился на нее, не узнавая. Санитар рассказал, что несколькими днями раньше он после ужина сбежал из заведения. Через пару часов его нашли через дорогу от дома; он в пижаме блуждал взад-вперед по темному лесу, как будто что-то искал.

Чем мы обязаны прошлому? Почему оно так цепко держит нас? Чем больше я узнаю про деда, чем дольше бреду по его следу, тем больше возникает вопросов, откликающихся эхом, охватывающих не только историю моей семьи. В начале пути я думал, что это проблема немцев, теперь оказалась, что это и американская проблема, хотя, конечно, так всегда и было. Друзья, которые раньше сочувственно или подчеркнуто отстраненно кивали, когда я рассказывал про Карла, теперь рассказывают мне о своих предках – рабовладельцах, маккартистах и куклуксклановцах. И кстати, не только о предках – говорят о кузенах и прочих родственниках, верящих в QAnon или превосходство белой расы. Они чувствуют, что история их предала – и одновременно что причастны к ней. Что нам делать с нашим отравленным наследием? Как примириться с прошлым, не усугубляя его злодеяний? Мы живем в немилосердное время, когда хочется быстро вынести вердикт и поскорее исправить ошибки прошлого. Но вина, которую мы испытываем, может привести нас не только к покаянию и восстановлению справедливости. Она может убедить нас, что что-то в нас самих или в нашей культуре безнадежно испорчено, что грехи нашей истории невозможно искупить.

Я никогда так не считал. Ни тогда, когда только начал исследовать прошлое своего деда, ни тем более сейчас. Дело не только в том, что вся история жизни Карла противоречит идее неискупимого греха, и не в том, что Германия так сильно изменилась после войны. Просто чем больше я узнавал о Карле, тем больше понимал, насколько личными были решения, которые он принимал, как тесно они связаны с событиями его жизни и особенностями мировоззрения. Как и миллионы немцев, Карл пришел к нацизму своим путем, из-за своих собственных слабостей. Он сам нес на себе тяжесть этого решения, и он сам, подобно другим похожим на него немцам, смог найти в себе силы измениться. Карл – отец моей матери. В него у меня впалые щеки, опущенные уголки глаз, скованные плечи и серьезный взгляд. Но его совесть и сознание принадлежали только ему.

«Да, у меня был план, но теперь все так, как сложилось, – писал он Герноту из цитадели в 1947 году. – Прошлое лучше оставить позади. Старайся брать от жизни добро и красоту. Красивая мелодия может принести больше радости, чем последнее научное открытие: слишком часто их используют лишь для того, чтобы губить людей. Итак,