Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

дней после судебного решения Карла выпустили из тюрьмы. Документы о его освобождении были оформлены в Министерстве иностранных дел, подписаны комиссаром полиции и отправлены курьером в цитадель. Охраннику приказали отпереть камеру, Карл в последний раз прошел по темному переходу под крепостными стенами и вышел через железные ворота на ослепительный июльский полдень.

«Верность – не пустое заблуждение, – писал он позже, вспоминая тот день. – Эмма так сильно переживала за меня, что едва не сошла с ума от горя. Как же она обрадовалась, когда столько эльзасцев стали присылать ей свои свидетельства и когда она узнала, что я могу вернуться домой полностью оправданным. В тот день в одиннадцать вечера я подошел к освещенному окну кухни, дети выскочили из кроватей, и весь дом, казалось, наполнился счастьем».

Теперь он был свободен. Но свобода принесла неопределенность. Родне он пока напоминал неудобного призрака, вернувшегося с того света. Они не могли до конца поверить, что он дома и больше не покинет их. У новых немецких властей он вызывал подозрения. Они пока не решили, достоин ли он учить детей. Модель французских фильтрационных комиссий воспроизвели и на другом – немецком – берегу Рейна. Державы-победительницы, рассчитывая очистить госаппарат Германии и армию от нацистских лидеров и идеологии, запустили программу денацификации, посадив в лагеря для интернированных более четырехсот тысяч немцев. Задача была грандиозная: в Германии насчитывалось восемь с половиной миллионов членов партии, и более половины населения участвовали в работе парторганизаций. Сторонники нацизма среди промышленников и банкиров часто имели давние связи с американским и британским бизнесом; их рассматривали как важнейшую опору для восстановления страны. Ученые-нацисты, например ракетостроитель Вернер фон Браун, пригодились потом во время Холодной войны. Те, у кого не было таких связей, добивались ложных свидетельств в свою пользу. Даже офицеры гестапо утверждали, что у них не было выбора, хотя сотрудников туда набирали добровольно[418].

К концу 1940‐х денацификацию перепоручили самим немцам: у союзников кончилось терпение. Результат был предсказуем. Во всей федеральной земле Северный Рейн-Вестфалия, писал историк Эрик Джонсон в книге «Nazi Terror» («Нацистский террор»), только девяносто бывших нацистов были осуждены за тяжкие преступления[419]. Однако положение Карла было особенным. У него не было ни деловых, ни политических связей, и хотя его дело рассматривали немецкие суды, последнее слово оставалось за французской военной администрацией. За полтора года после освобождения из тюрьмы денацификационное дело Карла разрослось до более чем ста страниц: в него подшили учительские документы, тюремные бумаги, свидетельские показания и постановления фильтрационных комиссий.

За это время он брался за любую работу, которую только удавалось найти. Годы, проведенные в заключении, оставили в нем «чувство горечи, которая до сих пор омрачает разум и нарушает душевное равновесие», писал он в денацификационную комиссию через год после освобождения[420]. Тяжелый труд давал возможность не думать об этом. Он занимался снятием ограждений из колючей проволоки на границе Франции и Германии, месил раствор на стройке, учил математике железнодорожников[421]. На те небольшие деньги, что Карл с Эммой зарабатывали, они нашли в Вайле квартиру в только что выстроенном унылом рабочем поселке у железнодорожных путей. В их доме был свет, но не было туалетов – вместо него только дырка над выгребной ямой. И все равно новое жилье стало облегчением и даже спасением от навязчивых соседей. Голодная зима закончилась, но провизии по-прежнему не хватало. Не успел Винфрид вернуться из Шварцвальда, как теперь уже маму отправили в Швейцарию к дальним родственникам, которые владели электромастерской и могли ее прокормить.

18

Дед

Однажды летним днем 2005 года родителям в Висконсин, куда они переехали несколькими годами ранее, пришла посылка. На штемпеле значилось: Вайль-ам-Райн. Мама содрала коричневую упаковочную бумагу и обнаружила под ней коробку из-под обуви, в которой лежали пожелтевшие конверты и письма с чернильными кляксами. Еще там была записка от тети Герды – жены Гернота. По ее словам, Карл всю жизнь держал эти письма в столе. Она нашла их после того, как он умер, убрала на чердак, а потом обнаружила, когда продавала дом, и подумала, что маме, наверное, будет интересно взглянуть.

Мама принялась разбирать письма и вчитываться в слова. Стало ясно, что все они имели отношение к тому, что дед делал в Эльзасе. Некоторые были написаны от руки жителями Бартенхайма, другие кто-то напечатал на машинке и заверил у нотариуса. Несколько писем, однако, Эмма – ее мать – переписала с оригиналов. Именно от них у моей мамы перехватило дыхание. Она вспомнила царапающий звук ручки, доносившийся по ночам с кухни, и тусклый свет кухонной лампы. На маминой прикроватной тумбочке всегда стояла фотография Эммы – на улице, в помятом платье, с усталой улыбкой на изможденном лице. Мама редко рассказывала об Эмме, как будто боялась «расплескать» память о ней. В детстве, полном страхов и тревог, Эмма была ее тайной опорой.

Читая свидетельства жителей Бартенхайма, мама почувствовала, будто внутри у нее что-то разматывается. Чтобы заступиться, например, за обвиненного в коллаборационизме Кильвассера, жителям городка уже требовалось определенное мужество. Но только глубокое чувство долга или порядочность могли побудить их стать на защиту члена нацистской партии. «Надо понимать, что все тогда было Spitz auf Knopf – висело на волоске, – говорила мне мама. – Человека могли застрелить за любую мелочь. Так что эти клочки бумаги требовали sehr viel Tapferkeit – большого мужества». Если Жорж Чилль вновь зажег в ней симпатию к отцу, то эти свидетельства и убежденность Эммы в том, что их надо собирать, избавили ее от последних сомнений.

Среди писем, что тетя Герда прислала моей маме в той посылке, было одно, написанное Карлом 15 апреля 1947 года из тюремной камеры в цитадели – единственное сохранившееся его послание того времени. «Дорогой Гернот! – начиналось оно[422]. – Скоро ты будешь праздновать день твоего рождения. Девятнадцать лет. Как велика была наша радость, когда мы взяли тебя на руки, здорового душой и телом ребенка. Теперь годы твоего детства позади. Перед тобой открыт весь мир, и ты, смелый и беззаботный, готов к тому, чтобы исследовать, как он устроен, испытать свои юношеские силы и смелость. Это очень правильно. Мы, старики, более созерцательны и научились на горьком опыте думать, прежде чем на что-то решаться».

Дальше Карл объясняет, как трудно сейчас семье. Нет ни сбережений, ни страховок. Дохода Эммы едва хватает на еду и самую простую одежду. «Я понятия не имею, наладятся ли мои дела, – писал он. – Но даже если так случится, тревоги никуда не денутся». Карл знает, что