Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Эмма уже почти потеряла надежду, когда пришло еще одно письмо – на этот раз из Швейцарии. Писала ей дочь Эжена Либиса, бывшего мэра Бартенхайма, который был арестован вместе с Карлом в 1944 году, а затем освобожден. Она узнала, что Карл сидит в цитадели, и захотела помочь. Если Эмма напишет письма жителям Бартенхайма, то они вместе с Жозефиной Шёпфер – бывшей хозяйкой Карла – передали бы их адресатам. «Его ужасно оклеветали, – написала Шёпфер Эмме 2 декабря 1946 года[405]. – Но я думаю, что и здесь справедливость возьмет верх. Наш священник пообещал сделать все, что в его силах, а я постараюсь собрать свидетельства и отправить их герру Гённеру». Если Эмма попросит людей о помощи, возможно, они ей не откажут, независимо от степени риска.

Зимой 1946/47 года Эмма занималась отправкой писем на тот берег Рейна. Она писала Шёпфер, Вайнуму, священникам в Бартенхайм и Зиренц. На немецком и безупречном французском она составила список всех жителей, которым Карл помог в Бартенхайме, приписав к каждому имени, как именно он им помог. Затем она попыталась связаться с ними по почте, через фрау Шёпфер и капитана местной полиции по фамилии Лебер. Эмма знала, что до вынесения приговора осталось совсем немного, и если найдутся свидетели защиты, выступать им надо сейчас. Ждать, когда фильтрационная волна схлынет, времени не было.

В конце февраля Шёпфер прислала Эмме записку, в которой постаралась ее обнадежить, хотя вышло скорее наоборот. «Я не сижу сложа руки, – писала она[406]. – Передала адреса людей, которые рассказывали мне, что герр Гённер заступался за них, писал от их имени обращения и так далее. Но надо понимать, что все они боятся излагать что-либо письменно».

Шёпфер и сама прекрасно знала, какое озлобление и взаимную подозрительность оставила после себя война. Это же ей мальчишки обрили голову и водили потом взад-вперед по городу. «Мне просто интересно, когда уже закончатся эти издевательства над людьми, – добавила она. – Любой говнюк может сейчас мстить кому угодно. Я тоже могу много чего напеть! Но знаете, как мы раньше говорили: „лучше проглотить обиду“. Впрочем, говоришь, говоришь, а толку никакого. Надеюсь, скоро у вас будут хорошие новости».

Оставалось только ждать, но теперь еще пришла голодная зима. Она накрыла Германию, как тяжелая дождевая туча. Даже худшие дни войны не казались такими беспросветными. В сельской местности царила разруха, скот был истреблен, крестьяне изгнаны из сел или убиты. Урожаи на полях уродились скудные, удобрения и сельскохозяйственная техника были в дефиците. Холода били рекорды, замерзли водные пути, и транспортные суда не могли добраться до нужных портов. К тому же и портов-то многих не осталось – они лежали в руинах. Угля настолько не хватало, что люди умирали от холода целыми семьями. Другие страны предлагали в обмен овощи, сало, рыбу и орехи, но у немцев для этого не осталось ни машин, ни стали.

Поначалу пайки в оккупированных зонах могли содержать до двух тысяч шестисот калорий в день – не хуже, чем в самых пострадавших из держав-победительниц. Но в городах, наводненных беженцами, их вскоре сократили до тысячи четырехсот и даже ниже. После семи лет военных ограничений многие недоедали еще до начала голодной зимы. Теперь же сил просто не осталось – ни чтобы бороться с инфекциями, ни чтобы дети нормально росли. В Штутгарте, где население с 1945 по 1948 год выросло больше чем в два раза из-за возвращения эвакуированных, мясные пайки сократились до одной столовой ложки в день; к ним давали еще сто сорок грамм хлеба. Этого едва хватало, чтобы выжил маленький ребенок; для взрослых же такой паек означал медленную голодную смерть. К 1948 году уровень младенческой смертности в Восточной Германии был почти вдвое выше, чем у некоторых соседей. В американской зоне оккупации в какой-то момент от голода умерло столько немцев старше семидесяти, что показатель смертности среди них за три месяца вырос на сорок процентов. Один человек, чтобы выжить, пил грудное молоко своей жены[407].

Моей маме той зимой было одиннадцать. Ей и раньше не нравилось ходить в город за пайком, но теперь она вообще не переносила эту обязанность. От людей там веяло отчаянием и злобой. Едва ли не половина Германии покупала товары на черном рынке – хотя буханка хлеба могла там стоить половину недельного заработка. Многие из тех, кто на черный рынок не ходил, требовали ввести за торговлю на нем смертную казнь. Каждый думал, что другим достается больше. Кто-то же просто воровал, особенно продовольственные карточки и еду. «Zuerst kommt das Fressen, dann die Moral», – цитировали они Бертольта Брехта: «Сначала жратва, потом мораль».

Как-то утром мама пошла в булочную за хлебом. Она стояла в очереди с подругой и рассказала ей, как однажды у кого-то на дне рождения гостям подали аж четырнадцать тортов сразу; в этот момент женщина, стоявшая перед ними, обернулась. «Wer war das?» – спросила она, уставившись на них строгим, немигающим взглядом. «Это у кого такое было?» Мама отпрянула назад, покачав головой. «Не помню, – вымолвила она. – Это давно было». Она понимала, что если назовет имя, кто-то пострадает.

Тот день рождения остался лишь приятным воспоминанием. Еды всем не хватало, а газа и угля было так мало, что дом постоянно промерзал. Когда немцев после войны спрашивали, что их больше беспокоит – нехватка еды или одежды, они почти всегда отвечали, что еды. Но той зимой говорили и про одежду. Пищу Эмма готовила раз в день – ни топлива не хватало, ни продуктов. Осенью мама со своими братьями собирали в лесу буковые желуди. У них была колючая скорлупа и горький вкус: если съедал много, желудок скручивало узлом, но зато в них было полно жиров и белка. Зимой не было и этого.

Иногда они всей семьей ходили пешком к швейцарской границе, где встречались с тремя двоюродными сестрами Карла – монахинями из Базеля. Они болтали с ними через забор с колючей проволокой, а потом ловили посылки, которые те перебрасывали через заграждение – шоколад, резиновый мяч, а однажды – лучше не бывает – больше двух килограмм свиного сала. Когда и оно закончилось, Эмме ничего не оставалось, как пойти попрошайничать. Она взяла одного из своих малышей и отправилась в путь по деревням, останавливаясь у крестьянских домов, чтобы попросить несколько картофелин, брюкву, пару яиц. Некоторые давали все, что могли, другие качали головой или не подходили к двери – у самих, мол, остались одни крохи.

После школы, если еще оставались силы, Зигмар и Гернот отправлялись на поиски еды – «хомячить», как они это называли. Эмма давала им с собой скатерть или что-то еще