Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

один доброволец из Эльзаса. Эта кровавая расправа стала синонимом пособничества врагу, однако мнения судов и французской общественности по этому вопросу кардинально разошлись. Считать ли соучастие в убийстве вынужденным или добровольным? Имеет ли это значение? Когда военный трибунал в Бордо признал всех четырнадцать человек виновными в военных преступлениях, шесть тысяч эльзасцев вышли в Страсбурге на протест против приговора. Тем временем в Лимузене – регионе, где находился Орадур-сюр-Глан, – общественное мнение требовало смертной казни.

Через десять дней после приговора французский парламент объявил амнистию всем мобилизованным в гитлеровскую армию из Эльзаса. Четырнадцать человек, осужденных в Бордо, в итоге освободили, включая эльзасца, который добровольно вступил в ряды СС. Это был акт национального примирения, говорили некоторые политики. Но если виновных в таком жутком злодеянии можно помиловать, что делать с другими соучастниками больших и малых преступлений?

«Де Голль сильно ошибся, когда сказал „Le peuple jugera!“ [375]– поделился со мной своим мнением сын бывшего мэра Бартенхайма Жерар Кильвассер. – Как народ должен был судить? После освобождения зависть и обиды в любом случае вырываются наружу. Люди обвиняли других облыжно. Некоторых сражавшихся против немцев посадили, других убили ни за что. Люди просто жаждали мести и убийств. C’était des conneries: Глупо это было». Он вздохнул и покачал головой. «Когда справедливости нет, люди вершат ее сами».

Не успел Бартенхайм освободиться от оккупации, как сразу началась борьба за власть. Отец Жерара в надежде быть снова назначенным на пост мэра достал из подвала три ящика, которые зарыл там еще до войны[376]. Первый был набит французскими банкнотами, второй – швейцарскими золотыми монетами, а в третьем лежали старый флаг Франции и официальная лента мэра. Со всей этой атрибутикой Кильвассер отправился в здание мэрии, чтобы заявить свое право на должность. Но там его встретил Луи Обрехт – бывший школьный учитель и бывший военный. Он стоял в дверях в военной форме с трехцветной нарукавной повязкой, вспоминал позже Кильвассер. Согласно приказу командира третьего батальона шестого Колониального пехотного полка, объявил Обрехт, в Бартенхайме теперь главный он. Если Кильвассер подпишет заявление с отказом от претензий на пост мэра, ему ничего не будет. Если нет, «в один прекрасный день вы с сыном получите по пуле в живот»[377].

Обрехт взялся очистить Бартенхайм от «оккупационной гнили», чтобы собрать «моральные и духовные силы, необходимые для восстановления Франции», как он выразился в одной газетной заметке[378]. Однако многие жители городка посчитали, что это лишь повод для сведения счетов. Позже они называли его «карьеристом», «бедолагой», а то и просто «негодяем». Как мягко выразился заместитель мэра Габриэль Арнольд, «я слышал, что он был не очень приятным человеком».

Обрехт всегда был чужаком в Бартенхайме[379]. Он родился в восьмидесяти километрах к северу – в Хербсхайме[380], и война оказалась для него тяжелым испытанием. Он воевал, но попал в плен к немцам. Он работал директором школы, но вынужден был уступить свое место моему деду. Как учитель, он вынужден был принести клятву верности Гитлеру, иначе его не допустили бы к детям. Жители Бартенхайма рассказывали, что им двигал противоречивый клубок эмоций: ревность и жажда власти, презрение к коллаборантам и зависть из-за их близости к власти. В Кольмаре я нашел письмо партийному начальству в Мюлузе от Шарля Реймана – первого шефа ячейки НСДАП в Бартенхайме. Написал он его в декабре 1940‐го, когда партия, должно быть, уже испытывала некоторые сомнения в лояльности Рене Кильвассера. «Трудно найти для мэра преемника с опытом работы в местной политике, – сообщал Рейман[381]. – Но если вам все-таки нужна замена, я могу предложить только герра Обрехта».

Обрехт поначалу даже не поверил, что Эльзас освобожден. Когда небольшой немецкий отряд переправился через Рейн в восьми километрах к северу от Бартенхайма, Обрехт вместе с женой бежали. «Он испугался, – вспоминал потом Жорж Чилль[382]. – И бросил клич, что надо спасаться, что немцы возвращаются». Однако, когда стало ясно, что регион зачищен, Обрехт не теряя времени вернулся. «Размахивая» своим капитанским званием, он объявил себя временным мэром и возглавил фильтрационную комиссию в Бартенхайме. Двадцать второго декабря 1944 года комиссия отправила французским властям в Мюлуз список предполагаемых нацистских симпатизантов. Возглавлял его Кильвассер. «Бартенхайм сыт по горло этим мэром, – писал Обрехт[383]. – Он не француз и не немец, а законченный эгоист, которого, как сказал ортсгруппенляйтер Гённер, интересует только собственный карман. Его возвращение во власть вызовет в Бартенхайме настоящий бунт». К марту Кильвассера посадили.

В бартенхаймской политике образовался вакуум, который оказался молниеносно заполнен старыми спорами. Одна фракция во главе с Обрехтом и владельцем местного кафе Шарлем Шарпийе объединилась с бывшими черными и возомнила себя партией Сопротивления – исключительно потому, что во время оккупации власть принадлежала Кильвассеру и красным[384]. Группа Обрехта надеялась провести в городской совет своих кандидатов, вернув себе власть, которую они уступили красным на выборах 1936 года[385]. Нескольких кандидатов действительно избрали, но Шарпийе прокатили, и новый совет выбрал мэром кандидата от оппонентов.

После этого Шарпийе в собственном кафе напился и вступил в перепалку с членами совета, мол, они обманули жителей Бартенхайма, и было бы здорово, если бы их на первом же заседании взорвали вместе с горсоветом. Еще он сообщил, что у него есть запасы оружия и боеприпасов, после чего пригрозил бросить гранату в спальню нового мэра, пока тот будет спать. Но когда полиция, получив наводку, что оружие спрятано в сарае под пиломатериалами и соломой, обыскала владения Шарпийе, она ничего не нашла.

Обрехт оказался более изобретательным противником. В те несколько месяцев, что предшествовали суду над Кильвассером за коллаборационизм, он лез из кожи вон, чтобы нарыть улики против бывшего мэра[386]. Он отправил в военный суд копии речей Кильвассера времен войны и его переписки с немецким начальством. Вместе с другими местными жителями он дал показания против бывшего мэра и писал мэрам городков, приютивших бартенхаймцев во время эвакуации. В письмах Обрехт интересовался, не было ли у Кильвассера признаков германофилии. Продавал ли он товары, предназначенные для беженцев, и оставлял ли себе вырученные деньги? Его адресаты отреагировали с настороженностью, характерной для тех параноидальных времен. Они не были удивлены вопросами Обрехта – pas du tout![387] – но им нечего было сказать по существу. Возможно, Кильвассер скрывал от них свои симпатии к нацистам, предположили они. Наверняка знал, что они-то были стойкими патриотами Франции.

Процесс очищения не оставлял места для двусмысленности. Историю надлежало переписать в черно-белых тонах: вот патриот, вот коллаборант. Кильвассера уже недостаточно было назвать оппортунистом, действовавшим по принципу «и нашим и вашим». Он был «ярым нацистом», как