Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

и первый клочок территории – вероятно, всего 260 или 390 квадратных километров величиной – во всей Европе, который был отнят у гитлеровского вермахта в бою»[760]. Это были по-настоящему хорошие новости, и режим очень хотел оповестить о них весь мир. Пропагандистская ценность произошедшего была настолько велика, что группе иностранных корреспондентов впервые разрешили покинуть комфортабельное московское заточение и собственными глазами увидеть фронт.

Верт был одним из восьми журналистов из Соединенных Штатов и Великобритании, удостоенных этой чести. В сопровождении эскорта надзирателей из Министерства иностранных дел они колонной автомобилей выехали из Москвы и направились в Ельню. По пути им попадались картины, напоминавшие нормальную жизнь: крестьяне, везущие на телегах овощи в столицу; бабушки, сидящие вдоль дорог и продающие грибы; вороны и скворцы, кружащие в небе. Только колонны военных машин и рев тяжелых танков напоминали о том, что не все благополучно на необъятных просторах сельской России. Шесть часов спустя корреспонденты прибыли в город Вязьму, подвергшийся нерегулярным налетам немецких бомбардировщиков. «Зачем его бомбить?» – спрашивал себя Верт:

Он выглядел совершенно безобидным городком… множество тихих маленьких провинциальных улочек, с деревянными домами и небольшими садами перед ними и рядами грубых дощатых заборов. А в садах росли большие подсолнухи и георгины и ходили старушки с платками на головах. Это место не сильно изменилось со времен Гоголя[761].

Одна старуха, «пожелтевшая и изможденная», с большим черным вязаным платком на голове, в разговоре с ним плакала – напоминание о том, что война психологически, если еще не физически, совсем рядом. «О, эта война, эта война, эти проклятые немцы: я бы выцарапала им всем глаза… во время последнего налета на Вязьму погибло триста человек. О боже, о боже!» На эти ее причитания другая старуха резко возразила: «Да замолчи же ты! И где вообще твой Бог?» – «Там, наверху. Он смотрит на нас». В разговор включился подросток. «Наверху – это далеко. И, кстати, неправда, что погибло триста… Погибло пятьдесят два, все похоронены в общей могиле»[762]. Как будто это не была такая уж большая трагедия.

В тот вечер журналистам была оказана честь встретиться с начальником штаба Тимошенко генералом Василием Соколовским. Он был приятной наружности, обаятелен и приветлив. «Немецкий блицкриг стал блицкригом по уничтожению личного состава и техники немцев», – сказал он им, «перемалывание» немецкой военной машины «шло полным ходом». Он был уверен, что немцам будет очень тяжело наступающей зимой: «Все наши солдаты одеты в полушубки (толстые пальто из овечьей шерсти) и имеют всю прочую подходящую одежду. Они выдержат даже 50 градусов мороза. Немцы так не смогут». Он ожидал возобновления немецкого наступления, но, по его словам, это будет «последним отчаянным рывком… я не думаю, что они когда-нибудь дойдут до Москвы»[763].

Группа корреспондентов добралась до новой линии фронта, проехав через широкие деревянные ворота с портретами Сталина и Тимошенко и плакатами, призывавшими войска «исполнить до конца свой долг», обещавшими, что «победа будет за нами», и требовавшими «раздавить фашистскую гадину»[764]. Дорога была заполнена молодыми солдатами. По обеим ее сторонам из земли высовывались противотанковые ежи. Артиллерийские батареи были укрыты за деревьями. И на этом фоне, несмотря на отчетливо слышимую артиллерийскую канонаду, Верт заметил мирно пасшихся коров, девушку, развешивавшую белье после стирки, и двух мальчишек, помахавших руками их колонне.

Они подъехали к большой просеке, где их приветствовали полковник и другие офицеры полка. Пока журналисты отъедались на устроенном в их честь обильном русском застолье, где было столько водки, что один из их коллег едва не оказался под столом, Верт обратил внимание, как сильно эти молодые вояки были похожи на «простых, храбрых и скромных людей, так замечательно описанных Толстым в “Войне и мире”». После обязательных тостов за Сталина, Красную армию, Великобританию и Соединенные Штаты Америки их неуместное пиршество было резко прервано сильным артобстрелом. Когда снаряды стали рваться в опасной близости от их палатки, им приказали поспешить в подземный бункер.

В течение следующих нескольких дней корреспонденты на себе испытали явление, которое вскоре сыграет важную роль в кампании. Как только они съехали с главной дороги, их небольшие четырехколесные автомобили застряли в вязкой грязи глубиной почти по колено. Им не раз приходилось выталкивать машины из этой липкой жижи. Но Верт заметил, что, хотя большим грузовикам тоже случалось застрять, после чего их приходилось вытаскивать с большим трудом, тяжелые танки спокойно преодолевали это препятствие и могли поддерживать нормальную скорость даже на самых трудных участках дороги.

Однажды вечером они посетили полевой госпиталь, расположенный менее чем в 10 километрах от линии фронта, где смогли воочию наблюдать «некоторые из ужасов войны»: «молодой парень, едва в сознании, с ампутированными обеими ногами; еще один, потерявший оба глаза, чья голова, целиком замотанная бинтами, была похожа на голову безглазого снеговика. Он лежал в полном молчании, лишь изредка издавая едва слышные стоны»[765]. Госпиталь, где работали семь хирургов, шесть врачей и 48 медсестер, принимал до 300 раненых в день. Верт был впечатлен тем, что в блиндаже удалось оборудовать полноценную операционную с рентгеновским аппаратом и несколькими приборами для переливания крови. Как это часто бывает, Верту, как иностранному корреспонденту, почти наверняка продемонстрировали «показной» полевой госпиталь. В крестьянских избах, которые чаще всего использовали под госпитали, рентгеновских аппаратов не было, а операции проводились прямо на кухонных столах.

Затем Верт и другие журналисты встретились с капитаном Лебедевым, выпускником университета, который до службы в армии работал учителем. Капитан говорил неожиданно откровенно. Ему совсем не нравился тот самообман, которым публику кормили советские государственные газеты и радио:

Бряцание оружием, ура-патриотизм нашей печати очень полезны в пропагандистских целях, для поддержания боевого духа; но с этим можно переборщить… мы просто не знаем, насколько еще продвинутся немцы… Если вы можете как-то повлиять на британское правительство, ради бога, не говорите, что все превосходно… нам потребуется помощь заграницы… чтобы нам не пришел конец[766].

Если бы какой-нибудь комиссар услышал столь пессимистическую оценку ситуации, Лебедева вполне могли бы обвинить в измене. Далее он рассказал про

ненависть, которую немцы пробудили в нашем народе. Мы покладистые, добродушные люди, как вы знаете; но я вас уверяю – сейчас в Красной армии бойцы жаждут мести. Нам, офицерам, иногда приходится удерживать подчиненных от убийств немецких военнопленных… этих надменных, фанатичных нацистских свиней. Прежде я никогда не испытывал такой ненависти[767].

Наконец они добрались до Ельни, миновав множество сожженных дотла деревень и небольших городов. В одном из них, по словам Верта, «не было ни одного целого дома, ни даже части дома, ни единой целой доски… Старый жестяной самовар, лежащий на земле, – все, что осталось от того, что когда-то было деревней»[768]. Несколько сотен советских солдат, погибших здесь, похоронили в братских могилах, а мертвых немцев закопали в воронках от взрывов. Ельня также была полностью разрушена. Перед отступлением немцы схватили бо́льшую часть трудоспособных мужчин и женщин и отправили их в свой тыл, чтобы использовать для нужд Третьего рейха в качестве рабов. Стариков и детей заперли в церкви, а захватчики тем временем принялись поджигать каждый дом в городе, от которого в результате остались только «щебень и пепел»[769]. К моменту, когда Верт и его спутники вернулись в Москву, все обсуждали «главную новость» войны. Киев пал.

Обрушение фронта фон Бока под Ельней еще больше обострило междоусобную войну, разразившуюся в немецком генералитете после решения Гитлера о переходе группы армий «Центр» к обороне. Тлеющая вражда между Гальдером и Гудерианом, начавшаяся после того, как танковый генерал не смог отстоять свою позицию перед Гитлером в «Вольфсшанце», вскоре породила ожесточенный конфликт между Гудерианом и фон Боком. С огромной неохотой упрямый танкист подчинился приказу фон Бока о перенаправлении его 2-й танковой группы на соединение с левым