Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Когда немецкие солдаты спустились в ров и начали стрелять в каждого, кто подавал признаки жизни, Дина воспользовалась своими актерскими навыками (она была актрисой киевского Театра кукол). В одном из убийц она узнала человека, проверявшего ее документы и забравшего ее сумку на поляне у рва. Чтобы проверить, жива она или мертва, он приподнял ее и ударил кулаком. Она обвисла у него на руках, словно мертвая. Он бросил ее, пнул в грудь и наступил ей на ногу, пока не хрустнули кости, но она не шевелилась. Тогда он ушел. Затем Дина услышала удары лопат и сыпавшегося песка, который постепенно приближался к месту, где она лежала. Вскоре она оказалась наполовину засыпанной и начала задыхаться. В испуге она стала откапываться. К счастью, убийцы как раз в этот момент сложили инструменты и ушли. Дине удалось выбраться из рва, ухватившись за куст.

Она уже забралась наверх, когда ее окликнул детский голос. Маленький мальчик тоже смог выбраться из страшной гробницы. Он весь дрожал и трясся. Дина сказала ему следовать за собой, и они поползли прочь. Когда они уже почти ушли, мальчик, который был немного впереди, криком предупредил ее, что там немцы. Схватившие его нацисты не поняли его слов и просто застрелили его, а затем ушли по своим делам. Дина выжила и сохранила свое свидетельство для потомков[795].

В течение двух долгих дней люди из зондеркоманды «4А» айнзацгруппы «Ц», третьей роты по «особым поручениям» ваффен-СС при поддержке батальона украинской полиции номер 9 работали с максимальным усердием, самоотдачей и скоростью, рассчитывая на одобрение начальства. Несколько дней спустя они смогли доложить: «В ответ на диверсию в Киеве все евреи были арестованы, и всего за 29 и 30 сентября был казнен 33 771 человек»[796]. Обергруппенфюрер СС Фридрих Еккельн, осуществлявший общее руководство операцией, после своего недавнего успеха в Каменце-Подольском получил еще один повод для торжества. Его карьера стремительно шла вверх, и впоследствии он станет организатором убийства около 100 000 евреев. За эти достижения он будет награжден медалями и получит очередное генеральское звание[797].

Бойня в Бабьем Яру документирована лучше большинства других расправ, которые были не менее жестоки и происходили все лето и осень 1941 года. К концу сентября в ходе подобных акций было уничтожено более 100 000 евреев. Холокост начался всерьез.

19. Ленинград

По всему полю – лежащие люди. Сначала кажется, что трупы, но потом, приглядевшись, вижу: некоторые ворочаются, поднимают головы… Ага, увидели нашу машину – зашевелились, приподнимаются, встают. Сколько здесь людей? Сто, двести? Сколько живых? Что мы можем сделать – горстка медиков?

Стоял конец сентября. Николай Амосов (который шесть недель назад размещал полевой госпиталь прямо за околицей деревни Сухиничи) осматривался, не веря своим глазам. На секунду он оказался в замешательстве. «Напоить нужно… Нечем. Не догадались. Помощь вызвать. Шоферу: “Поезжай в госпиталь, вези бидоны с водой, вези санитаров, сестер, носилки, перевязку, шины…”» Хирург и его команда спешили в деревню, идя по следу, пока не добрались до местного вокзала.

Над ними по-прежнему кружили немецкие бомбардировщики. После временного затишья в начале месяца самолеты Ю-88 (так называемые скоростные бомбардировщики) вновь начали атаки на железнодорожный узел, ставший сортировочным пунктом рядом с главной линией Киев – Москва, в 270 километрах к юго-западу от столицы. Бомбардировщикам удалось добиться прямого попадания. Пять вагонов горели, другие сошли с рельсов. Погибли и пострадали сотни людей. «Когда подходишь ближе, вид ужасающий, – заметил Амосов. – В искореженных, обгорелых и тлеющих вагонах среди железных балок и перекладин зажаты люди… Нет, уже трупы… Изувеченные тела, кровь, почерневшая от огня, остатки повязок и металлических шин. Смрад от горелого мяса и краски».

Для него это был первый подобный опыт, и он старался преодолеть тошноту и чувство безнадежности. Затем он заставил себя вспомнить главное правило военного хирурга: «Если много раненых – не делать сложных и длительных операций. Помогать тем, кому помощь возможна и эффективна… Жесткие законы. А как иначе?» Большинство ранений были настолько тяжелыми, что ими могли заниматься только узкие специалисты. Для этих жертв войны смерть была единственно возможным исходом.

На рассвете следующего утра, пока Амосов все еще был занят в своей импровизированной операционной, его прервал старший офицер, приказав прекратить операции. Тех, кого можно было эвакуировать, отправляли пешком или на телегах в сторону основной железнодорожной ветки в Козельск, в 40 километрах по направлению к Москве. Амосов наблюдал, как они уходят: 600 молодых людей, согнувшихся и опиравшихся на палки или ковылявших на костылях, с перевязанными руками и головами. У тех, кто не мог натянуть сапоги, ноги были замотаны тряпьем. «На них было больно смотреть… Как они дойдут, хромые, слабые, сколько их дойдет?»

Тем же утром, чуть позже, Амосов сидел с начальником под яблоней. Опадали листья. «Тебе нужно поспать», – сказал командир. «Меня не тянет в сон… Странная пустота в голове. Будто кончилось что-то в жизни», – ответил Амосов. Через мгновение над головами пролетел одинокий советский истребитель, и тут они заметили восемь немецких бомбардировщиков, приближавшихся с запада. Они вскочили, чтобы предупредить пилота, махая руками и крича, как будто он мог их услышать: «Ну улетай, что ты сделаешь один, улетай!» Русский продолжал лететь в сторону вражеских самолетов. Они стали наблюдать за боем. Он был недолгим. «Загорелся… черный дым – и упал где-то за холмами. Парашют не появился. Мы стоим в растерянности, потрясенные, со слезами на глазах. Они [немцы] пролетели над нами, как утюги, не нарушив строя… Будьте вы прокляты!»[798]

Люфтваффе опять перешло в наступление, атакуя оборонительные порядки Красной армии вдоль дороги из Киева в сторону Москвы. После падения столицы Украины 2-я танковая группа вновь повернула на север, быстро продвигаясь к Орлу и Брянску, которые пока оставались в руках русских. Василий Гроссман двигался в том же направлении, ненамного опережая немецкие колонны. По пути он видел много человеческих трагедий. На него большое впечатление произвело бедственное положение жителей сельской местности: «Едут ли, сидят ли, стоят ли у заборов – едва начинают говорить – плачут, и самому невольно хочется плакать. Горе!» Многие из них были в пути. Повсюду стояла пыль: «Пыль белая, желтая, красная. Ее подымают копытца овец и свиней, лошади, коровы, телеги беженцев… Пыль стоит, клубится, вьется над Украиной». Ночью над головами проносятся самолеты люфтваффе, хейнкели и юнкерсы: «Они расползлись среди звезд, как вши. Воздушный мрак полон их гудения. Ухают бомбы. Вокруг горят деревни»[799].

В Орле Гроссман задержался лишь на день, после чего главный редактор его газеты Давид Ортенберг отправил его в Брянск, где войска Еременко после неудавшейся попытки отразить рывок Гудериана к Киеву старались удержать линию фронта под натиском 17-й танковой дивизии немцев. Посетив одну из частей, он стал свидетелем обыденной, но оттого не менее жуткой сцены: допроса «предателя», которого его же товарищи схватили, когда он пытался тайно пробраться назад на советские позиции. Его внешний вид не обманул их. «Заросший бородой, в рваной коричневой свите, в большой крестьянской шляпе, с грязными, босыми, открытыми по икры ногами». Немцы «купили» его за 100 марок. «Ему кажется, что скромность этих денег может вызвать снисхождение к нему». Но этого не происходит. Тогда он понял, что его ждет:

Он больше не человек. Все движения его, усмешечка, взоры, громкое, жадное дыхание – все это принадлежит существу, чующему близкую неминуемую смерть… Потом его бил по лицу полковник и плачущим голосом кричал: «Да ты понимаешь, что ты сделал?!» А потом закричал красноармеец-часовой: «Ты бы сына пожалел, он же от стыда жить на свете не захочет!» ‹…› Его расстреляли перед строем роты, в которой он служил несколько дней назад[800].

Гроссман также встретился с командующим 50-й армией генерал-майором Михаилом Петровым. Тот сумел выйти из окружения под Смоленском в полной военной