Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Гарриман, сын промышленного магната, унаследовал состояние, окончил университет в Америке, затем работал в банковской сфере и, как друг семьи Рузвельт, со временем оказался втянут в дела государственной службы, помогая президенту в проведении его «Нового курса». Гарриман выделялся элегантностью, стилем и очарованием. Его послужной список как дипломата был безупречен.

Бивербрук, напротив, был невысок, склонен к полноте и имел совершенно непривлекательную внешность. Что было более важным, он по натуре был прирожденным задирой, сгустком неукротимой энергии и амбиций. Родившийся в 1870 году в Канаде, Уильям Максуэлл Эйткен был одним из десяти детей в семье пресвитерианского священника шотландского происхождения. Выросший в бедности, он бросил школу, так и не получив аттестата, и перебивался разными занятиями – работал местным репортером, страховым агентом и сборщиком долгов. Его страстью была пресса, и ему хватило хитрости и наглости, чтобы раздобыть денег для покупки нескольких газет. В 1910 году он переехал в Англию, где завязал дружеские отношения с Бонаром Лоу, еще одним канадцем, занимавшим должность младшего министра от Консервативной партии. Бивербрук, всегда чуявший возможность личного продвижения, воспользовался связями будущего премьер-министра, чтобы в том же самом году получить место в парламенте, а через шесть лет – и контрольный пакет акций британской газеты Daily Express, которая находилась в кризисе, но вскоре его стараниями стала самой продаваемой газетой в мире. В новом качестве медиамагната ему удалось войти в круг состоятельных, модных и талантливых людей, независимо от того, разделяли ли там его реакционные политические взгляды или нет.

В мае 1940 года, уже будучи лордом, Бивербрук был назначен Черчиллем на пост министра авиационной промышленности. Его готовность идти напролом, преодолевая препоны со стороны бюрократии и промышленников, казавшиеся неприступными, буквально ослепила премьер-министра, который вскоре повысил его до министра снабжения. Коллеги Бивербрука, чувствовавшие, что недобросовестность была его второй натурой, питали по отношению к нему гораздо менее восторженные чувства. Жена Черчилля Клементина, разбиравшаяся в людях намного лучше своего мужа, просто терпеть не могла «маленького беса», как она его называла.

«Постарайся избавиться от этого микроба, который, как многие опасаются, проник тебе в кровь», – посоветует она ему позднее после одного случая, особенно ярко продемонстрировавшего двуличность Бивербрука[822]. Но в сентябре 1941 года он располагал полным доверием премьер-министра. Накануне отъезда англо-американской делегации в Москву тот написал Сталину, что Бивербрук – «один из моих самых старых и близких друзей»[823].

Отнюдь не будучи близкими друзьями, Бивербрук и Гарриман имели общую цель: убедить Сталина в том, что оба западных союзника едины в своей решимости вытащить Советский Союз из той западни, в которой, как считали в их столицах, он оказался. Их миссия началась с совместного письма Черчилля и Рузвельта, направленного советскому лидеру во время Атлантической конференции, чуть более шести недель назад, в котором они предложили провести встречу в Москве.

За прошедший период и без того тяжелое положение Красной армии резко ухудшилось. 30 августа Сталин отправил крайне нетипичную для него телеграмму лично Ивану Майскому в Лондон. Советский лидер только что ознакомился с докладом своего посла о состоявшейся за несколько дней до этого его встрече с Иденом, на которой он уговаривал британского министра иностранных дел открыть второй фронт (чего Сталин требовал месяцем ранее), а также настойчиво просил ускорить поставки военного снаряжения в увеличенном объеме. Поведение посла явно произвело на Сталина впечатление. «Гитлеровцы хотят бить своих противников поодиночке – сегодня русских, завтра англичан. Англия своей пассивностью помогает гитлеровцам, – писал Сталин. – То обстоятельство, что Англия аплодирует нам, а немцев ругает последними словами, – нисколько не меняет дела. Понимают ли это англичане? Я думаю, что понимают. Чего же хотят они? Они хотят, кажется, нашего ослабления»[824].

Ободренный таким доверием вождя, Майский на следующий день отправил ему личное послание. Несмотря на склонность Сталина к паранойе, Майский знал, что его подозрения в адрес Великобритании не были полностью безосновательными и что он по-своему пытался распутать «сложный переплет мотивов», определявших британскую политику по отношению к СССР. Среди этих конфликтующих друг с другом импульсов он замечал и «желание ослабить СССР», и устойчивую, «непоколебимую веру в немецкое военное превосходство на суше». Эти факторы вкупе со знанием о том, что «русские дерутся хорошо», привели британский кабинет к выводу, что еще в течение года или двух можно будет не посылать наземные войска в Европу для открытия второго фронта. Самым эффективным способом противодействия этой «успокоенности», по мнению Майского, была откровенность: «Черчилль и другие должны же, в конце концов, понимать, что, если СССР выйдет из игры, Британская империя кончена»[825].

Сталина не нужно было долго уговаривать. 3 сентября он отправил Черчиллю послание, в котором в самых прямых выражениях предупреждал его о том, что Советский Союз стоит «перед смертельной угрозой», предотвратить которую можно только в случае, если союзники создадут «второй фронт где-либо на Балканах или во Франции» силами, способными «оттянуть с восточного фронта 30–40 немецких дивизий»[826]. Сама мысль о втором фронте – начинавшая пользоваться широкой общественной поддержкой в Великобритании и, что характерно, поддержанная в Daily Express Бивербрука – была для Черчилля непереносима[827]. Премьер-министр не желал и думать об отвлечении скудных ресурсов Великобритании от обеспечения нужд собственных вооруженных сил, находившихся в весьма затруднительном положении. Кроме того, он хранил мрачные воспоминания о предыдущих попытках организовать крупную высадку войск на Европейском континенте. В июле он сказал Идену: «Помните о том, что на моей груди висят медали за Дарданеллы, Антверпен, Дакар и Грецию» – четыре военные катастрофы, за которые он нес непосредственную ответственность и к которым он, по замечанию Эндрю Робертса, мог бы теперь добавить Норвегию и Крит[828].

В том же письме Сталин также требовал «30 000 тонн алюминия к началу октября с. г. и ежемесячную минимальную помощь в количестве 400 самолетов и 500 танков (малых или средних)». Он вновь предупреждал о том, что в отсутствие такой поддержки «Советский Союз либо потерпит поражение, либо будет ослаблен до того, что потеряет надолго способность оказывать помощь своим союзникам своими активными действиями на фронте борьбы с гитлеризмом»[829].

4 сентября Черчилль ответил в столь же прямолинейных выражениях:

Хотя никакие трудности нас не пугают, у Великобритании фактически отсутствует возможность предпринять какие-либо действия на западе (за исключением операций в воздухе), которые могли бы отвлечь немецкие силы с востока до наступления зимы. Нет ни единой возможности сформировать второй фронт на Балканах… Действия, которые не повлекут за собой ничего, кроме дорогостоящего фиаско, не помогут никому, кроме Гитлера[830].

Послание Сталина было вручено премьер-министру на Даунинг-стрит, 10, лично Майским. В ходе их беседы Майский, который сам был потрясен содержанием сталинского письма, подчеркнул, что без требуемой Сталиным помощи «СССР рискует поражением со всеми вытекающими отсюда последствиями»[831]. Эта слегка завуалированная угроза задела Черчилля за живое, ведь вплоть до заключения пакта Риббентропа – Молотова он упорно добивался союза с Москвой против нацистов. Задетый тем, что он воспринял как «скрытую угрозу в тоне советского посла», он возразил: «Вспомните, что еще четыре месяца назад мы на этом острове не знали, не выступите ли вы против нас на стороне немцев. Право же, мы считали это вполне возможным… Что бы ни случилось и как бы вы ни поступили, вы-то не имеете никакого права упрекать нас»[832].

Несмотря на это, он был настолько встревожен словами Майского, что отправил срочное послание Рузвельту, сообщая ему, что он и Иден (который также присутствовал при разговоре) «не могут исключить того, что они [русские] раздумывают над условиями сепаратного мира»[833]. Опасение, что Москва может оказаться вынуждена пойти на мирное соглашение с Берлином в надежде создать некую новую версию пакта Молотова – Риббентропа, продолжало присутствовать в умах стратегов в Лондоне и Вашингтоне. Возможные последствия такого шага для Великобритании, все усилия которой были направлены на освобождение Европы от удавки Гитлера, не говоря уже о защите