Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

форме, отказавшись скрываться под видом гражданского. Петров славился не только храбростью, но и жестокостью. Он повез Гроссмана на передовую – туда, где один из его полков только что не смог взять удерживаемый немцами выступ. Петров был недоволен. Посреди грохота орудий и свиста пуль он выговаривал командиру полка:

«Если через час не возьмете деревни, сдадите полк и пойдете на штурм рядовым». – «Слушаюсь, товарищ командарм» [отвечает командир полка], а у самого трясутся руки. Ни одного идущего в рост человека, все ползут, лезут на карачках, перебегают из ямы в яму, согнувшись в три погибели. Они боятся пуль, а никаких пуль [сейчас] нет. Все перепачканы, в грязи, вымокшие. Шабалин [особист Петрова] шагает как на прогулке, кричит: «Ниже, еще ниже пригибайтесь, трусы, трусы!»[801]

В тот вечер из тылового штаба Петрова прибыл военный прокурор. Гроссман и Петров пили чай с малиновым вареньем, когда прокурор вручил генералу список имен лиц, приговоренных к смертной казни за трусость, дезертирство и, в случае с несколькими местными крестьянами, распространение вражеской пропаганды. Гроссман внимательно наблюдал. «Генерал не мешкал. Петров отталкивает от себя стакан. В углу документа красными печатными буквами, как будто выведенными маленькой детской рукой, он утверждает смертный приговор». Он пощадил лишь одну из списка обвиняемых, «старую деву», как выразился прокурор, чье преступление состояло в том, что она подстрекала своих друзей встретить немцев хлебом и солью. Приговор ей снизили до десяти лет тюремного заключения. Гроссман не был впечатлен «маленьким, носатым» генералом, столь бесстрастно вершившим правосудие[802]. Даже записывая этот эпизод, Гроссман сильно рисковал. Как заметили издатели сборника «Писатель на войне» Энтони Бивор и Люба Виноградова, если бы в НКВД прочли его записную книжку, Гроссман «пропал бы в ГУЛАГе»[803].

Ничто не принесло бы ему больше неприятностей, чем заметка о том, что многие украинские крестьяне, судя по всему, считали немецких захватчиков освободителями. Но пережитые всего десять лет назад массовый голод 1932–1933 годов, экспроприация их земель и раскулачивание их сел были еще свежи в памяти. Гроссман встретил группу женщин, которые закутались в мешковину, пытаясь защититься от пронизывающего холодного восточного ветра. Чтобы расчистить местность, где Красной армии предстояло встретиться лицом к лицу с нацистскими «ордами», районные комиссары планировали эвакуировать этих жителей за Волгу, на расстояние более 1000 километров от дома. В Автономной Советской Социалистической Республике Немцев Поволжья, существовавшей под этим названием вплоть до своего упразднения в августе 1941 года, в то время проживало около 400 000 поволжских немцев. Возможно, чтобы очистить место для вновь прибывших, но прежде всего потому, что их лояльность вызывала подозрение, этих несчастных депортировали в Казахстан и Сибирь, где выбросили в глуши без средств к существованию. По некоторым оценкам, погибло чуть меньше 40 % депортированных. Украинцы не хотели брать землю, которую отбирали у поволжских немцев. Гроссман замечал:

Бабы, замерзшие, в дерюгах, бунтуют… Замахиваются серпами, серпы тусклые в сером осеннем свете. Глаза их плачут. Через мгновение бабы хохочут, сквернословят, а потом снова гнев, скорбь… «Помрем здесь, никуда не пойдем». «Приедет вшивый гад выселять, мы его серпами»[804].

Повсюду встречались напоминания о том, что война в опасной близости. В одной деревне его внимание привлекло гротескное происшествие. «Во время боя водителю тяжелого танка оторвало голову. Танк пошел сам, так как мертвый водитель жал ногой на акселератор. Танк пошел лесом, ломая деревья, он дошел до нашего села и остановился. В нем сидел водитель без головы»[805].

Через несколько дней после этого инцидента Гроссман внезапно проснулся среди ночи, оделся и вышел во двор здания, где его разместили. Все было тихо. Но немцы были всего лишь в 15 километрах. При свете дня он со спутниками развернулся с дороги на Брянск и вернулся в Орел, не зная о том, что соединения 2-й танковой группы немцев двигались в том же направлении – со скоростью, которая вновь застанет советское командование врасплох.

Для Сталина это были мрачные дни. На его глазах происходил не только развал Южного фронта. На Северном фронте также складывалось критическое положение. Пока Кирпонос тщетно пытался предотвратить падение Киева, немцы практически полностью изолировали Ленинград от внешнего мира. К концу первой недели сентября последние автомобильные и железные дороги, ведущие в город, были перерезаны.

Ниже приводятся слова советского добровольца, воевавшего в одном из немногих оставшихся батальонов, которые защищали Дудергофские высоты, в 10 километрах к юго-востоку от города. Вдруг на них начали пикировать бомбардировщики:

[М]ы угодили под бомбежку и понесли тяжелые потери. Оставшиеся бойцы нашего подразделения рассеялись. Я остался один – без войска. Я сел на трамвай и отправился домой, прямо с поля боя, с автоматом и ручными гранатами. Я тогда не сомневался, что уже несколько часов спустя немцы будут в городе[806].

Нападавшие были того же мнения. Очистив высоты от остатков советской артиллерии, пехота 18-й армии достигла городских предместий. Артиллерийский наблюдатель Ганс Мауерманн находился в гуще событий. «Бойцы нашей роты на самом деле остановили ехавший из Ленинграда трамвай и приказали всем выйти. Мы раздумывали, не стоит ли задержать вагоновожатого, чтобы он отвез нас в Ленинград на следующий день»[807].

Опасаясь – как выяснилось, ошибочно, – что Ленинград вот-вот падет, Сталин первым делом стал искать козла отпущения. Это не заняло у него много времени. Командующий обороной Ленинграда Климент Ворошилов был человеком большого личного мужества – с пистолетом в руках он поднимал солдат в контратаку на участке фронта под Ивановским, – но ему не хватало тактических и организационных способностей. Сталин с руганью обрушился на него (и на могущественного второго секретаря ЦК ВКП(б) Андрея Жданова, который был с ним): «Мы крайне недовольны вашим поведением… Когда это закончится? Когда мы перестанем терять города? Вы что, решили сдать Ленинград?»[808] За его яростью последовала предсказуемая развязка. Сталин уже снимал Ворошилова с поста после финской неудачи; теперь легендарного «красного маршала» повторно ожидала та же участь. 8 сентября Сталин отозвал Жукова с Центрального фронта и приказал ему срочно отправляться в Ленинград.

Жуков прибыл 13 сентября. Не тратя время на формальности, он молча вручил Ворошилову записку Верховного. Она была краткой: «Передайте командование Жукову и немедленно вылетайте в Москву». «Красный маршал», сохранявший чувство достоинства, присущее старшему поколению, созвал свой штаб. «До свидания, товарищи… – сказал он. – Такой старик, как я, не заслуживает иной участи. Это не Гражданская война. Сейчас нужно драться по-другому. Но не сомневайтесь ни минуты, мы обязательно раздавим фашистское отребье»[809].

Жуков быстро осознал масштаб кризиса. Его реакция была быстрой, тактически блестящей и беспощадной. Нагнав страху на свое окружение и угрожая им расстрелом в случае, если им не удастся спасти Ленинград от угрозы немецкого прорыва, он сосредоточился на усилении и развитии существовавших линий обороны, пока они не превратились в несокрушимый щит на пути возможной атаки немцев: город необходимо было удержать любой ценой. За провал полагалось суровое наказание. 17 сентября он подписал приказ № 0064, согласно которому «за оставление без письменного приказа военного совета фронта и армии указанного рубежа все командиры, политработники и бойцы подлежат немедленному расстрелу»[810].

Еще до его приезда город-шедевр Петра Великого был превращен в народную цитадель. Почти все окна многоквартирных домов, особняков и магазинов были заколочены досками или заложены мешками с песком. Улицы перегородили автобусами и трамваями. На всех перекрестках возвели баррикады. Пулеметные точки прикрывали каждый проспект. 36-тысячное рабочее ополчение получило стрелковую подготовку и было готово вступить с врагом в рукопашную.

Жуков пошел дальше. Оборона города должна была стать максимально глубокой. Каждый въезд в город должен быть заминирован. Зенитные орудия следовало установить в пригородах, но использовать их не против бомбардировщиков люфтваффе, а против танков. Предстояло создать запасы взрывчатки для подрыва заводов и мостов. В соответствии с приказом № 0064 те, кто отказывался действовать так, как будто от этого зависела их жизнь, – мародеры,