Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург

пересёк железнодорожное полотно, подошёл к берегу пруда, поставил на талый снег сумку и пакет, потер онемевшие руки друг о друга, сунул их в карманы брюк, где им стало тепло и легко. Плечи и шея немного ныли, но, глядя на сумку и пакет, я готов был это состояние чаще иметь… День не зря прожит, и о завтрашнем думать не надо. Эх, напьюсь сегодня до упада. Так что, дорогой мой ангел-хранитель, извиняй меня грешного, а сегодня я залью свои глаза и совесть сорокаградусной водкой. Идти мне некуда, за неимением лучшей хаты и этих алкашей хата прокапает за высший класс. Выпью, и вся брезгливость пройдет, и все будет в розовом цвете…

Ну ладно, пора идти, что-то в тепло тянет, а там в этой хате печка дебильная — чадит, тепла не дает, а топлива пожирает за две или три. Хорошо, что у меня в комнате стоит электрическая… Сейчас принесу столько всякой еды, и представляю, как у дяди Саши и тети Шуры глаза на лоб полезут, когда все это увидят, особенно водку. Жалко Шарика: убили, сварили, съели. Люди называемся! Что только спьяну не делается? Интересно, чья идея была Шарика сожрать? Неужели я мог до этого додуматься? Так я собак люблю. Фу ты, как противно за себя! Нужно менять свой образ жизни.

Мы можем, разумеется, не сомневаться в том, что никто иной, как Муханкин додумался сварить суп из Шарика. О его «любви» к собакам уже читали. А также о том, что с женщинами он не раз обещал поступать, как с собаками.

Ну, слава Богу, пришёл. Вот я и во двор захожу. Ну и ну, от забора одни пеньки и калитка остались. Кошмар, такие плодовые деревья порубили! Это сколько можно было бы летом собрать слив, яблок, вишен, абрикосов! Вот что пьянка делает! Туалет тоже спалили, а куда теперь ходить, если приспичит? Ну и наделали делов! Как будто Мамай здесь прошёлся!

Отодвигаю дверь и вхожу в дом. Дядя Саша лежит на кровати одетый, укутался грязным ватным одеялом.

— Ну и духан в хате стоит, дядя Саша! Как на свалке или помойке. За день не выветрилось. Печка хоть горит?

Дядя Саша высунул из-под одеяла голову, грязными потрескавшимися руками трет глаза и всматривается в меня. Вдруг, угадав, прохрапел:

— А, это ты, Вова, пришел? А я приболел малость. А печка горит. Я недавно и угля засыпал, но она, ты видишь, какая? Её переделывать надо, ходы правильно сделать, и в хате будет жара. А кому оно надо? Мне не под силу, да и ты здесь долго не задержишься. Ты, я вижу, сбился с дороги, а так ты чистоплотный. Тебе бы бабу хорошую с домом, ты бы потянул семейную лямку, и она б тебе в радость была. А так ты пропадешь. Да, пропадешь. А ты что, принес что-то там?

Дядя Саша приподнялся на локти, глядя на полную, раздутую сумку и пакет.

— Это миражи, дядя Саш, вставай! Давай, помой хоть руки с мылом и заходи в мою комнату.

Я отодвинул одеяло, завешивающее дверной проем между комнатами, зашёл в свою комнату, высыпал содержимое пакета и сумки на стол, все спиртное спрятал под кровать, оставил на столе бутылку водки. Овощи в пакете снял со стола и вынес в коридор.

— А где ж тетя Шура? — спросил я дядю Сашу, который, вытирая руки о себя, шмыгнул носом и, следуя за мной в комнату, ответил:

— А у мента она, у Юрки. Я ж тебе говорил утром.

— Ну ладно, чёрт с ней, дядя Саш, глянь на стол. Я тут по скромности кое-что купил на базаре для поддержки жизни-тонуса.

Дядя Саша остановился посредине комнаты, развёл руками, открыв рот и выпучив глаза. Вдохнув в легкие воздуха, он выпалил, то ли в радости, то ли опешив:

— Как? Все нам? Ну ты даешь, Вовка! Теперь заживем. Столько, глянь, всего навалено.

Тут дядя Саша спохватился, засуетился:

— Это, Вовка, нужно спрятать все, чтобы Шурка не видела. А то, сука, все к менту своему утянет, опять голодные будем. А хочешь, я пенсию получу и тебе всю отдам? Я верю тебе, ты голодным меня не оставишь, а мне только на курево дашь денег и все, а остальное — куда хочешь.

— Ладно, дядя Саш, садись за стол, гулять будем. Что хочешь, бери и ешь, и не стесняйся — не одним богатым такие продукты есть. И нам можно изредка себе позволить скромную роскошь для желудка. Давай, открывай бутылку и разливай в стаканы. Под кроватью еще водка стоит, хоть залейся. А пенсия мне твоя не нужна. Курить я тебе принесу, сколько хочешь. И пока я здесь, то чем богат, тем и рад. Что хочешь, то ешь и пей. Другое место жительства я, конечно же, буду искать, а в этой хате мне что-то не климатит.

Мы уже привыкли отчасти к повествованию Владимира Муханкина, и все же трудно еще раз не удивиться поразительному несоответствию между присущими ему как «серийному убийце» патологическими свойствами, и невероятной, развившейся в экстремальных обстоятельствах следствия способности по-писательски переформировывать как реальные факты собственной жизни, так и фантазийные порождения его воображения. Так, только сейчас, прочитав финальный диалог рассказчика с дядей Сашей, мы улавливаем, что независимо от того, какими чертами и особенностями обладали подлинные тетя Шура и дядя Саша, Муханкин-писатель превратил их в символически оформленную антагонистическую пару носителей воинственно-агрессивного женского и приниженно-сломленного мужского начал. В его изображении дядя Саша превращается в своеобразную проекцию его собственного образа в будущем: таким чудовищным дегенератом и ублюдком, пусть милым и доброжелательным, рискует стать сам он, Владимир Муханкин, если не вырвется из-под гнетущей власти бессмысленно жестокой Женщины. И если бы не существовало такой пары, как тетя Шура и дядя Саша, то писателю Муханкину стоило бы её выдумать: очень уж удачно противопоставлены эти две вариации имени Александр.

Рассказчик активно стремится уверить нас в том, что его ожесточение — это исключительно результат сцепления внешних обстоятельств. Жестокий социум отторгает его от себя и не позволяет перейти к обычной, нормальной жизни, ходить на работу, получать зарплату, содержать семью. Отсутствие работы подталкивает к воровству, воровство провоцирует пьянки, гулянки, дебоши, развращает и портит, ведет к внутренним срывам. Соответственно, в нем развивается ненависть ко всем тем, кто подталкивает его к жизни такой, и появляется мотив отмщения, неправедный, но объяснимый.

Муханкин-писатель четко выписывает этот мотив в своем «Дневнике». Он исходит из того, что мы уже поверили,