Советский Кеннеди. Загадка по имени Дмитрий Шепилов - Дмитрий Е. Косырев

Ну, для начала, даже сам тон разговора секретаря ЦК с людьми искусства тогда ощущался как открытие поразительных новых горизонтов для творчества, да так оно и было – на фоне предыдущей эпохи. Да-да, вот эти «коммунистические» речи тогда так и воспринимались, вместе с самим фактом создания союзов, которые сегодня считаются партийной уздечкой для свободных мастеров. А тогда их расценивали по-другому.

А для продолжения…

Стенограмма «того» пленума. Нашли, в чем обвинить Маленкова, Кагановича и Молотова (в сталинских репрессиях), но никак не могут найти, в чем же обвинить Шепилова. И некто Александр Шелепин, комсомольский вождь, который потом чуть не свергнул Леонида Брежнева, за что жестоко поплатился, поднимает вопрос: а почему Шепилов дал указание напечатать «паршивую антисоветскую книгу Дудинцева»? («Не хлебом единым», «Новый мир», 1956). И дальше: «Не случайно он всячески пытался оберегать всех тех писателей, которые допускали антисоциалистические выступления, поклеп на нашу действительность».

После него выступает Всеволод Кочетов, на ту же литературную тему. Рассказывает, как перед неким пленумом верхушки Союза писателей ходили разговоры насчет того, что якобы лично Никита Сергеевич сказал, что не надо вмешиваться в писательские дела. А, по словам Кочетова, 99,99 % писателей с такой позицией были не согласны. Хрущев наконец-то выступил с речью, где ничего подобного не высказал, Кочетов успокоился и обратился к Шепилову за тем, чтобы речь Хрущева была опубликована. А тот тянул и тянул. Тогда Кочетов и друзья высказанные Хрущевым идеи воплотили в передовой в «Литературной газете» (где Кочетов был главным редактором), и… и «Шепилов осудил эту передовую».

«Голос: Вот в чем дело.

Голос: Позор».

А Кочетов добивает: Шепилов «распустил на этом участке идеологический фронт. Он неправильно оценивает выступления тов. Хрущева. Писатели глубоко благодарны Хрущеву за эти выступления».

Хорошо, а что же отвечал сам Шепилов – не Кочетову (тут он уже молчал), а вот, допустим, Шелепину?

Он дает великолепный ответ по поводу Дудинцева: он сам лично осуждал эту книгу на специально созванном совещании, назвав ее «призывом к оружию, венгерским вариантом», но – в итоге было решено напечатать ее 100-тысячным тиражом, чтобы все прочитали и поняли, что это «дрянь». О чем было специальное постановление Секретариата. И, кстати, сделать решили в точности как с Ильей Эренбургом, с его «Оттепелью», тоже сначала был шум (до опубликования!), потом книгу издали – и якобы все утихло.

Когда оценивают людей оттепели, делать это надо на фоне идейных споров не нашего времени или, допустим, перестроечных 80-х, а в контексте ситуации самой оттепели. Особенно с учетом того, сколько тогда было напуганных очевидными проблемами, возникшими после хрущевско-шепиловской акции с «закрытым» докладом на 20-м съезде. Да что там, все были напуганы, каждый по-своему. И ведь еще были люди, для которых сталинское общество действительно было нормальным и правильным.

Страшно сказать, но возможно, что таких было большинство – по тем или иным частностям, если не в целом. Не только в партии. И они сопротивлялись отчаянно.

Более того – они были по-своему правы, потому что как чувствовали, что в конце концов, если следовать курсу Шепилова, проиграют.

И проигрывали. Как? В том возрасте, когда я читал все подряд, включая Гоббса и Спинозу, то есть классе этак в седьмом, значит – в 1968 году, в школьной библиотеке натыкаюсь на некий показавшийся мне очень странненьким роман… не помню, кажется, «Чего же ты хочешь» того самого Всеволода Кочетова или его же более ранний «Братья Ершовы». Или вообще не Кочетов, но в этом духе.

И читаю там, как этот автор пытается морально уничтожить, раздавить, смешать с грязью несоветскую поэзию некоторого автора, которого я к тому времени всерьез не знал. Сцена такая: декадентский на вид юноша читает «с гадким подвыванием» то, что автору кажется – искренне кажется – совершенно отстойным стихом. Вот это:

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

И в них твоих измен горящую струю.

Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

Рыдающей строфы сырую горечь пью.

Взлет в стратосферу – вот что это для меня было: земля со свистом уносится вниз, становится невозможно дышать.

Автор романа, остающийся там, на грязной земле, продолжает издеваться и агитировать: а это травка такая поганая, пастернак называется. А я отшвыриваю его несчастную книгу, буквально врываюсь – куда же, если не к деду, к его книжной полке. Ведь если Ахматову и Брюсова я к тому времени как-то знал, то до Пастернака не добирался. Как сейчас помню полку и место, где стоял синий том, как раз сзади серебряной головы деда…

Вот так они проигрывают.

Считается, кстати, что именно с Пастернаком связан некий перелом в настроениях формировавшегося, при усилиях Шепилова, нового поколения советской интеллигенции. Вакханалия по поводу присуждения ему Нобелевской премии за «Доктора Живаго» (на мой взгляд, уникально слабую работу) пришлась на год, когда Шепилов в Киргизии искупал и доказывал что-то партии, – на 1958-й. Спрашивается, что было бы с Пастернаком, если бы Шепилов уцелел у власти?

Ответа нет. Но есть ответы насчет того, что он думал об этом уже исходя из своего опыта конца 50-х. Из записок на карточках, по почерку – начала или середины 60-х: «С политикой казней, тюрем и лагерей было покончено. Но все больше нарастала политика нравственного уничтожения или посрамления людей, представителей военных, партийных кругов, интеллигенции. После произвола с маршалом Жуковым последовали многочисленные акты невежества, оскорблений, моральных насилий в отношении писателей Бориса Пастернака, Вознесенского, Евтушенко, Мариэтты Шагинян, скульптора Неизвестного и других».

Еще одна записка о том же, видимо, горбачевских времен: «Пастернак, Евтушенко, Сахаров, Вознесенский и много других. С этой формой надо повести борьбу. Выборы парт. и в депутаты многому учат. Продолжать очищение. Учиться демократии».

Историю с «Новым миром» и травлей Твардовского Шепилов вне всякого сомнения встретил с ненавистью. Помню домашние разговоры, которые я тогда не понимал.

Ну и опять этот постоянно всплывающий в нашей книге сюжет: когда и в каких ситуациях наступало шепиловское «от винта». Что его подтолкнуло к выступлению на Президиуме в июне 1957 года? О многом мы сказали, но среди прочего последней каплей стала та самая одобренная Кочетовым речь Хрущева перед интеллигенцией, когда он, во-первых, был очевидно нетрезв, а во-вторых, почему-то обрушился на Мариэтту Шагинян, прославившуюся своими рассказами о Ленине с кудрявой и не очень кудрявой головой. Короче говоря, по воспоминаниям его друзей, среди причин шепиловского «от винта» была и такая: не мог больше терпеть издевательства Хрущева над советской