Советский Кеннеди. Загадка по имени Дмитрий Шепилов - Дмитрий Е. Косырев

Мы – это Хренников и Свешников и прочие профессионалы высокого класса.

«Совершенно искренне говорю (к чему мне сейчас лукавить), что там не было даже признаков того, что потом прозвучало, – антинародность и т. д. И никаких оскорблений в чей-то адрес! Больше того, я вообще не припомню там каких-нибудь фамилий… Своих вкусов я никому не навязывал и кого-либо персонально не касался… И то, что произошло потом, для меня и до сегодняшнего дня загадка».

Загадка вроде как сегодня понятна: проект постановления прочитал товарищ Сталин и долго ругался, потребовал совсем иного, «конкретики». Но Шепилов занят другим делом – выгораживает Жданова. И не то чтобы без оснований. Жданов-то одобряет работу Шепилова (то есть Хренникова и Свешникова) как она есть, и вдруг…

«И когда развернулась вся процедура с докладом Жданова, я был в шоке: совершенно другой поворот, чем тот, о котором мы говорили. Хлесткие ярлыки антинародности. И кому?! По отношению к тем, кем мы гордились, – Прокофьеву, Шостаковичу… Надо ли говорить, что удар был страшным – не только для тех, кого собрали воедино и обмазали такой грязью, но и для тех, кто стал тому невольной первопричиной».

И то же, по его словам, думали Хренников и Свешников.

Давайте еще раз скажем, в чем разница подходов Шепилова – и того документа, который у него и коллег получился: своих вкусов они никому не считали возможным навязывать. Не говоря о том, что у Сталина оценка творчества композиторов переводилась из художественной в политическую, композиторов осуждают как представителей «антинародного направления». В такой ситуации (это я цитирую слова Шепилова в беседах с разными людьми) «творческая полемика на демократических началах» исключалась, композиторам предписывались нормы, которые вообще не должны быть предметом дискуссии. Да плюс еще и вводились организационные меры!

Ну и так же он отнесся к постановлениям насчет литературы, драматургии и кино, которые не готовил. И, конечно, уже в 50-е годы Шепилов демонстрировал другой подход, не к вкусам, а к самим художникам.

Что же касается вкусов и умения меняться, то тут есть одна занятная история. Он ненавидел – в 40-е годы! – Шостаковича. В смысле музыку, а не человека. Что касается человека, то нетрудно увидеть по биографии, что дальше, именно в «шепиловские» годы, Шостакович пошел вверх – и в творческом плане, и в, скажем, официальном своем признании.

Но сама его музыка для Шепилова была… Сейчас-то Шостакович кажется простым и ясным. Не Шнитке и не Артемьев, в общем. А тогда как-то было видно, что совсем не Чайковский.

Получается, что – как и с Дудинцевым – у Шепилова действовал принцип «не люблю, не одобряю, но помогаю».

И вот пришла отставка Шепилова. И уж кто-кто, а Шостакович и знал, и имел полное право судить тех, кто был причастен к самым страшным месяцам его жизни (после 1948 года его выгнали из двух консерваторий, где он преподавал, – по результатам постановления, того самого). И знал, кто и какую сыграл роль в них невольно. А тут такие события с Шепиловым. Одни бросали трубку, услышав его голос (в том числе бывшие близкие друзья), а другие…

Шепилов о Шостаковиче: «Я общался с ним периодически на протяжении многих лет, и эти минуты были для меня всегда счастливыми. Когда мы бывали в одном городе, то обычно перезванивались».

Он его победил – Шостакович Шепилова. Заставил себя полюбить.

Как? Они переписывались (письма я искал, не сохранились). Хренников замечает, что Шостакович всегда приглашал Шепилова на премьеры своих работ. Ну, совсем друзьями они не были. Не то что с Хренниковыми: дед звал их «Тишенька и Кларочка». И все же Шостакович приглашал его на дачу, играл вновь созданные произведения. А с ним…

У меня даже есть доказательства этой прекрасной истории. Целых два. Первое – неизгладимая картинка в памяти: человек без лица (оно как бы запечатано непроницаемыми очками, стекла толстые-толстые), подбородок и щеки неподвижны, зато постоянно пляшут, дергаются пальцы… И второе доказательство, к нему можно прикоснуться. Диск (виниловый, конечно, на 33 оборота) с надписью: «Диме Косыреву на добрую память от Д.Д.Шостаковича».

Пятнадцатая симфония. Удивительная, ясная, грустная.

И – в порядке послесловия. Дмитрий Шепилов однажды говорил, что мечтает умереть в ложе Большого театра во время оперы. Такое вот представление о хорошей смерти.

А как он представлял себе, наоборот… не жизнь, но возвращение во власть? Ведь ждал же и надеялся, долго-долго. Что раздастся звонок. Куда, думал он, его могли бы вернуть? В число членов ЦК? В советники экономического блока правительства? Какое из множества его лиц было бы признано наиболее нужным?

И вот я возвращаюсь после долгой командировки в СССР, полный планов и сил (весна 1991 года – тогда много таких было, с планами). Дед приглашает меня, даже закрывает дверь (от жены Марьяны – почему?) и говорит: хочу тебе что-то важное сказать.

Ему позвонили от Горбачева. Предложили стать директором Большого театра.

Мы долго молчали, потому что я уже знал, что он скажет дальше. Вот то самое: «Мне 86 лет, я не смогу это выдержать». И потом оба одновременно сказали: жаль. Я лишился мечты иметь почти «свою» ложу, он – вот того самого прекрасного конца.

Я потом даже думал – может, мне это померещилось? Но нет, читаем: в 1991 году назначен новый генеральный директор Большого театра Владимир Коконин. Значит, что-то было, искали кандидатов…

Но самое главное – оно пришло, пусть поздно. Он дождался. Справедливость есть. Ему позвонили.

Коммунист?

Кажется, в первой главе я уже говорил, что пишу не для современников Шепилова. А прежде всего для того поколения, которое понятия не имеет, кто такой был Шепилов и что это имя значило для его времени. Современники же – друзья деда – меня съели бы живьем за саму постановку вот в этой главе вопроса – а действительно ли Шепилов был коммунистом? Или кем-то другим?

Сам-то он, конечно, ответил бы однозначно. И отвечал, без всяких «бы». Ну, в самом деле, мы ведь уже читали эти его строки, обращенные к дорогому Леониду Ильичу: «Звание члена Ленинской Коммунистической партии является высшим званием в советском обществе». А когда я задавал ему этот вопрос уже после 1991 года, он отвечал: я коммунист до последней капли крови.

Но это он сам так говорил и думал. А давайте сегодня,