Зорге и другие. Японские тайны архивных дел - Александр Евгеньевич Куланов

Стоптанные башмаки

К встрече с Японией Семёнов был внутренне подготовлен. Дед писателя Александр Ляндрес «честно воевал… в Русско-японскую войну, а когда часть попала в окружение, провёл с однополчанами несколько месяцев в плену». Внуку о деде больше всего запомнилось такое: «Вернувшись домой, объявил, что японцы – самые чистоплотные в мире люди, и велел супруге Марье Даниловне крахмалить каждый день до ломкой хрусткости белые вафельные полотенца, чтобы было в их крохотном домишке чисто и уютно, как у японцев… Он знал, о чём я больше всего люблю слушать. Он рассказывал мне про Японию (курсив мой. – А. К.)»308.

О Японии в то время много писали и в советской прессе. Весной 1969 года, подлетая к Токио, спецкор «Правды» Юлиан Семёнов увидел «город будущего» таким, каким и ожидал: «И вот наш громадный самолёт, прорвав ватное одеяло облаков, вынырнул над коричневым, грязным морем. А впереди вырос город. Серые дома, чистые улицы, громадины геометрически ровных заводов. Огромное количество машин. Это Токио»309.

Едва отдохнув от долгой дороги, журналист, сопровождаемый своим однокашником по институту востоковедения Михаилом Ефимовым, корреспондентом АПН в Японии, бросился в общение с японскими журналистами и политиками. Особое внимание, естественно, – встречам с представителями японской оппозиции – в те годы, многочисленной, разношёрстной и на удивление буйной. Кроме того, много писавший о фашизме в самых разных его проявлениях, Семёнов взялся изучить это течение и в Японии. Искренне, но не слишком удачно – сказалось непонимание национальных особенностей. Тем более что, как и у Пильняка, у Семёнова возникли молчаливые проблемы с токийской полицией: «Несколько раз я замечал, как в отелях, где я останавливался, просматривали портфель, прослушивали мои дневниковые заметки, которые я наговаривал на диктофон, пролистывали записи, сделанные на машинке. Я никогда ничего не скрываю, всё оставляю на столе и спокойно ухожу. Но память-то есть: помнишь ведь, как оставил, что оставил и в каком порядке оставил. Да и перепроверить это – нехитрое дело».

Семёнов, как и Пильняк, делает вывод: в Японии есть кому заняться слежкой и шпионажем не по принуждению, а по внутреннему убеждению или даже из любви к искусству. «Для того чтобы проводить эту мелкую доносительскую работу, тоже нужно иметь опору. Правительство громогласно исповедует демократические лозунги, а демократии противна грязная полицейская нечистота. Однако ведь кто-то её должен делать, а Япония страна, где нельзя топнуть ногой и приказать. Следовательно, нужно найти человека, который верит в то, что он делает “чистое дело”. Таких людей находят: в основном это люди крайне правых, фашистских партий, которые исповедуют традиционализм, старые японские методы слежки, доноса и недоверия к любому иностранцу»310.

Для Юлиана Семёнова свежий символ столкновения законспирированной борьбы за мир и открытого полицейского произвола в Японии – история Рихарда Зорге. Прошло всего пять лет после её рассекречивания для советских людей, и тема оставалась актуальной. Семёнов, как едва ли не все советские журналисты, посетившие страну, встретился с японской подругой разведчика – Ханако Исии.

Его журналистский отчёт об этом рандеву, опубликованный тогда же, весной 1969 года, в «Правде», производит странное впечатление. С одной стороны, это чистой воды репортаж для главной газеты Советского Союза с малым количеством фактических деталей о Зорге, но с исчерпывающим набором идей, в которые Юлиан Семёнович верил столь же истово, что и агент «Рамзай». С другой – изложить эти антивоенные и антифашистские идеи ему удалось – с помощью Ханако-сан и от лица самого Зорге – слишком живо, убедительно и лирично для обычного репортажа:

«– Знаешь, как страшно, когда болит раненая нога в холода… Выть хочется – так страшно болит раненая нога. А у скольких солдат так болят ноги и руки? А сколько таких, как я, солдат сгнило на полях войн? Воровство – вот что такое война, малыш… Человек – маленький бедный солдатик. Когда начинается война, солдатик не может сказать “не хочу”. Я стал умным, поэтому и делаю так, чтобы войны больше не было…

Он запнулся на мгновение и поправился:

– Стараюсь так делать, во всяком случае. Это моя работа, понимаешь? Моя настоящая работа…»311

Есть в этом рассказе и выпуклые детали, до которых Семёнов, выдающийся их мастер, был охоч как писатель. От них рассказ становится не просто интересным, он обретает вкус. Чего стоит эпизод драки Зорге с агентом полиции, воспроизведённый со слов Ханако:

«Аояма оттолкнул Зорге – он хотел продолжать беседу с испуганной служанкой. Реакция у Зорге была мгновенной – он ударил полицейского в подбородок, и тот упал.

Зорге увидел дырки на ботинках лежавшего агента полиции. Он попросил служанку дать ему пару новой обуви – он был неравнодушен к обуви, и у него всегда лежала куча новых, щегольских ботинок. Аояма ботинки взял и, дождавшись, пока Зорге поднялся наверх, сказал служанке:

– Он страшный человек, когда сердится… Я не думал, что он такой».

Человек с голубыми глазами

Встречей с подругой «Рамзая» шпионские страсти токийских приключений Юлиана Семёнова не закончились. Точнее, не токийских, а японских, ибо из столицы Страны солнечного корня журналист отправился дальше, на запад – в Осаку. Промышленное сердце Японии готовилось к Международной выставке ЭКСПО-70, но Семёнов нашёл там не декларацию её экономической мощи, а цветы.

Великий Тэсигахара Софу, основатель популярнейшей ныне школы икебаны Согэцу, пригласил советского журналиста на своё занятие и дал себе свободу ёрничать, общаясь с ученицами:

«– Вы поклонница Советского Союза? Исповедуете красный цвет? Это хорошо. Наш советский друг должен поаплодировать вам. Прошу вас, Семёнов-сан.

Я аплодирую, Тэсигахара поддерживает меня, начинает аплодировать весь зал.

– Назовите вашу композицию, – советует профессор, – “Красные гвоздики сорок пятого года”…

Он переходит к следующему столику, усмехается:

– Вы – розовая? Я против розового цвета, он неконкретен. Красное, чёрное, белое. Полутона оставьте детям. И потом, в композиции есть лишние штрихи. Вы позволите? – спрашивает он ученицу, которая смотрит на него с благоговением.

Тэсигахара берёт ножницы, срезает несколько веток. И вдруг – получается искусство, великолепная икебана».

Последние строки – оммаж в прозе стихотворным строкам Маргариты Алигер, побывавшей в Японии несколькими годами раньше:

Берёт японец ветку вишни

В жемчужно-розовом цвету,

Срезает всё, что видит лишним,

Что нарушает красоту.

И острый нож кромсает, мучит

Живую зелень, нежный цвет,

Но он становится всё лучше,

Неповторимый тот букет.

И на этом, кажется, японская лирика Юлиана Семёнова иссякает. Сразу и вдруг.