Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

«Тут есть большая последовательность, на самом деле, – считает Игорь Гулин. – Если взять весь корпус текстов Летова, у него понятные взгляды. Он анархист: любая власть – это просто прикрытие, та или иная репрезентация тотального, растворенного в мире зла, которое подавляет личность. И этому злу можно противопоставить маску, которая будет его больше всего раздражать – будь это, в зависимости от исторического момента, диссидентство или красный патриотизм».

Наконец, тут был фактор характера. Летов – импульсивный автор и деятель; не зря филолог Олеся Темиршина определяет магистральный сюжет его текстов как «этапы развития эмоции – от кумуляции аффекта до полной его разрядки», неслучайно в его стихах и песнях так много взрывных эпитетов. Хрестоматийная летовская ярость проявлялась и в жизни: он остро реагировал на то, что ему казалось неправильным, нечестным, несправедливым; его первой интенцией всегда было что-то сделать – заявить, обвинить, поучаствовать. Ясно, какую огромную обиду и тотальный гнев могло вызвать у Летова то, что сделали с Верховным Советом и его сторонниками.

«По психотипу он, конечно, человек, который поднял свою истерику до уровня гениальности, – говорит Алексей Цветков, который познакомился с Летовым как раз в те, „политические“ годы. – Искусство так и делается – личный симптом, персональная травма поднимается до общезначимого, волнующего всех уровня выражения». «Ощущение закончившегося праздника, мне кажется, было для него невыносимо – он остро нуждался в его продолжении, – рассказывает Максим Семеляк. – И ровно поэтому в те годы изобрел себе новый праздник, который заключался в революции, войне и других неприглядных вещах. Главное, чтобы не было ничего устоявшегося, ничего среднего: среднего рода, среднего класса, даже средних частот. И такой подход – ну, я не психолог, конечно, но он довольно точно совпадает с приметами невротической личности. А в том, что Егор был именно такой личностью, сомневаться не приходится».

Вот это все, взятое вместе, и дало новый толчок мыслям, песням и действиям Летова. Однако, как любой стремительно мыслящий человек, в своих публичных выступлениях он проскакивал весь этот сложный процесс и сразу переходил к результатам: провозглашал свою безусловную лояльность советскому цивилизационному проекту, утверждал, что готов воевать с оружием руках, заключал страстные союзы с радикалами всех мастей. И эти результаты неизбежно шокировали публику, привыкшую воспринимать его как борца с КГБ и закоренелого анархиста.

В фашизме Летова начали обвинять уже после «Руководства к действию». Автор первого некролога Янке, журналист «Комсомолки» Олег Пшеничный, рассказывая о несостоявшемся концерте и пресс-конференции, презрительно называл затею Летова со товарищи «буквальным воплощением всех сиюминутных болезненных комплексов безвольной и ущербной натуры русского подростка». Похожим образом рецензировала случившееся в ДК Горького поэтесса Алина Витухновская: «Дайте детям соску. Спойте им „Спокойной ночи, малыши“. <…> Та „внеличностная ценность“, о которой сказал Егор Летов, всего лишь сублимированные проблемы человека, боящегося остаться наедине с индивидуальной неоправданностью собственного существования». Даже недавний «егороцентрист» Сергей Гурьев явно растерялся и как-то сбивчиво пытался истолковать правый поворот сибирского панка, приходя к выводу, что художникам лучше не лезть в политику.

Главный герой этих публикаций не обращал на них никакого внимания. Время для возрожденной «Гражданской обороны» снова помчалось вперед на былых запредельных скоростях.

* * *

В 1992 году Егор Летов прочитал «Дисциплинарный санаторий» – первую публицистическую книгу Эдуарда Лимонова.

Вышел «Санаторий» в московском издательстве «Глагол», с которым к тому времени Лимонова связывали крепкие отношения. Создатель «Глагола» Александр Шаталов, еще будучи журналистом «Вечерней Москвы», брал у писателя интервью, когда тот впервые после отъезда в эмиграцию вернулся в Москву с литературной гастролью в позднеперестроечные времена (эту поездку Лимонов описал в романе «Иностранец в смутное время»: автобиографический герой откровенно теряется в родном мире, где ему все незнакомо). Потом, в 1990-м, Шаталов опубликовал в своем издательстве роман «Это я – Эдичка», преодолев сопротивление советских типографий: напечатать текст, изобилующий матерной лексикой и сексуальными сценами, согласились только в Латвии, в цехе, принадлежавшем местному ЦК компартии. Постепенно «Глагол» стал специализироваться на разнообразной трансгрессивной литературе: Берроуз, Буковски, роман Джеймса Болдуина о гомосексуальной любви. Эмигрантские тексты Лимонова легко вписывались в этот ряд.

«Дисциплинарный санаторий» зафиксировал язык и мысль Лимонова в тот момент, когда он начинал превращаться в политика. Основной тезис книги заключается в том, что советский и западный политические режимы по существу ничем не отличаются. И там, и там общество живет по принципам санатория – то есть лечебницы, где имеются покорные пациенты и управляющий ими персонал. В этом «санатории» путем различных манипуляций – медийных, идеологических, медицинских – индивидуальность с ее органичным, согласно автору, стремлением к свободе, насилию и боли мягко подавлена. Вместо этого человеку предлагается всю жизнь идти к мнимому процветанию, следуя предустановленной схеме – учиться, работать, платить налоги и безвольно умирать в домах престарелых. Этот режим – не результат заговора элит, но следствие потребительских устремлений самих обывателей, которым потакают администраторы «санатория»: «People сидят упитанной коллективной задницей на планете, и трещит всеми континентами и морями наша бедная старая Земля». На деле, настаивает автор, история совершается буйными пациентами, «возбуждающимися», которых санаторный режим пытается подавить: «Основное в них – жизненная сила, а не их моральный облик».

Финальная часть книги, где Лимонов говорит, что самый большой вызов человечеству бросают не радикалы и не террористы, но сама природа, изможденная безудержным консюмеризмом и размножением, по нынешним временам выглядит пророческой. Но в начале 1990-х даже на Западе экологическая повестка была маргинальной, а уж российский читатель тем более цеплялся совсем за другое.

Егор Летов наверняка оценил колорит лимоновского языка («Оруэлл, странный кентавр с ногами конного полицейского и тощим крупом анархиста, итонский галстук на шее, вдребезги ошибся» и так далее), но еще больше он оценил лимоновские идеи: «Искусство есть привилегия страдающего, буйного, свободного внесанаторного человека», – так мог бы сказать и лидер «Обороны». Собственно, он примерно так и говорил: беседуя с журналистом «Комсомольской правды» в ДК Горького, Летов буквально процитировал лимоновскую формулировку «дисциплинарно-санаторный режим» – без ссылки на источник, но этого хватило. Интервью прочитал лимоновский соратник Тарас Рабко и донес до предводителя мысль, что популярного рокера можно привлечь в свои ряды.

Лимонов согласился. К тому моменту он уже с головой окунулся в политику, вернул себе гражданство, выступил категорически против распада СССР, в 1992-м стал членом «теневого кабинета», созданного Жириновским, и почти сразу с ним разругался. Потом попытался создать партию совместно с лидером «ДК» Сергеем Жариковым, который к тому времени фактически превратился в одного из первых российских политтехнологов (с его подачи тот же Жириновский уже называл «ДК» и «Оборону» в числе своих любимых