Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

от него ждали. Он изначально не был вот таким одиночкой – ему всегда хотелось, чтобы у него была какая-то общность с близкими людьми». «Ему, чтобы обрести себя, тогда все еще нужно было отталкиваться от чего-то чужого, – добавляет Максим Семеляк. – И если раньше таким чужим был достаточно наглядный Советский Союз, то с его распадом Летов остался несколько не в своей тарелке. Ему требовалось придумать себе вот этого Другого, отрицая которого, он мог бы почувствовать себя собой. И этим Другим стал новый капитализм».

Сам Летов рассуждал об этом так: «Мне нужно было несколько лет идти по пути личного спасения и во многом пройти его, чтобы понять, что это – не мой путь. Я выбрал путь коллективного спасения, потому что это – глобальная единственная истина. Ибо путь личного спасения не просто тупик – он ведет в места гораздо более страшные. Это я знаю как человек, испытавший этот путь. Это – путь одиночества». Это поздняя формулировка; на пике своего увлечения «коллективным спасением» Летов прямо определял индивидуальный путь как подлый и подоночный.

В августе 1993 года Летов написал стихотворение, которое, кажется, почти впрямую описывает его состояние после пережитых потерь и взятых вершин, а также импульс к тому, чтобы все изменить:

И был я

Словно покинутый муравейник

Словно рассохшийся подоконник

Словно пятнистая драная скатерть

На кухонном круглом столе

И смутные песни

Туманные басни

Во мне громоздились

Меня примеряли

<…>

Однако

В самый последний момент

ЖИВЫЕ —

Безнадежно, безбожно ЖИВЫЕ —

Они поднялись всем оскаленным миром

Поймали меня за распахнутый ворот

Дыхнули в лицо дождевым перегаром

Поправили богатырские очки на носу

И торжественно наградили

Чудотворной суровой пощечиной

После чего утерли сопли

Похлопали по плечу

Подмигнули

И снова пустили по миру

Меня горемычного

И благодарного.

Характерно, что толчок для того, чтобы жить дальше, приходит извне, от неких загадочных «них». Полезно будет напомнить, что свой культурный проект в конце 1980-х Летов строил именно как движение. Ему, очевидно, важен был этот коллективизм: человек сам по себе мал и мерзок, но «слово Люди пишется с большой буквы»; одним из факторов кризиса 1990–1991 года стало то, что движение распалось. Политика по определению есть общее дело, в одиночку ей не занимаются – и логично, что она стала для Летова новым методом найти и объединить «своих». Собственно, одной из целей в те годы он провозглашал именно возвращение к подлинному народному единству: «Должна восторжествовать культура от слова „культ“. То есть, идея надличностная, надэгоистическая. Что собой представляет демократия сейчас – это идеи личностные и относительные. Каждый сам по себе, правды единой нет. <…> Это сто лет одиночества, тысячи лет одиночества! Это разложение на одиночных каких-то граждан». В любимом романе Летова «Братья Карамазовы» есть такие слова: «Всегда так происходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще».

Тут был фактор философии. Экзистенциальный панк не зря обозначили этим эпитетом: Летов и его соратники не просто жили своими песнями, но и хотели в прямом смысле изменить мир; искусство для них буквально работало как способ перестроить реальность. «Имеет смысл заниматься роком, когда ты веришь, что это принесет полное, тотальное изменение всего», – говорил он. В этом одно из ключевых отличий Летова от повлиявших на него концептуалистов: те были замкнуты внутри языка, превращали его в пространство для игры, но одновременно как бы констатировали невозможность выйти за его пределы. Летова это совершенно не устраивало: у него слово должно было становиться действием (возможно, еще и отсюда интерес к обрядовым текстам, работающим по той же логике). В том же программном автоинтервью из «Контр Культ Ур’ы» есть такой показательный момент:

– То, что я допустил нынешнее повсеместное унижение и уничтожение Духа – в мировом масштабе, в этом моя страшная вина.

– Ты серьезно считаешь, что вы могли бы все исправить?

– Несомненно смогли бы. Во всяком случае – отдалить этот конец. А там, глядишь, кто-нибудь заметил бы нас.

Стоит ли удивляться, что когда появился шанс «все исправить» другими средствами, Летов за него ухватился? Если рок-революция не состоялась, завела не туда, можно сделать революцию в прямом смысле слова – такая тут, кажется, могла быть идея. В конце концов, в черновом предисловии к вышеупомянутому интервью еще в сентябре 1990-го Летов прямо писал: «Я героически считаю себя представителем („депутатом“) вселенской партии УРОДОВ, ОБИЖЕННЫХ РАБОВ, СУМАСШЕДШИХ, СМЕШНЫХ И БОЛЬНЫХ, тех, кому выпало СВЫШЕ быть униженным и оскорбленным ПО ПРИРОДЕ своей. Все, что я делаю – это ПРИЗЫВ НА ТОТАЛЬНЫЙ И ЧУДОВИЩНЫЙ БУНТ против Всеобщего Закона и ПОРЯДКА, против всех СИЛ, БОГОВ и пр. „ВЛАСТЕЙ“». Есть в его тетрадях и такая запись, сделанная, по всей видимости, примерно весной 1993-го: «В моих стихах и песнях – новая революция[.] Жаркая и любимая, родная моя, великая единственно чего-то стоящая яростная безутешная решительная».

«Когда сто лет назад революция случилась, многие художники, поэты и так далее ведь ее совершенно искренне приняли, в том числе своим творчеством, – рассуждает Анна „Нюрыч“ Волкова. – Они чувствовали, что могут изменить мир. И самое интересное, что какое-то время это работало. Это потом им сказали: идите, ребята, не мешайтесь под ногами. Я думаю, что в начале 1990-х была очень похожая ситуация. Многие художники почувствовали, что наступил такой момент, когда они могут изменить мир. И с Егором такая же история была. Он поверил, что сможет поучаствовать в этом изменении, как-то сказав свое слово».

Тут был фактор последовательности. Главным врагом для Летова времен конца перестройки стал «попс», монетизация и институционализация рок-музыки, которую он воспринимал как способ обезвредить свои идеи, сделав их частью системы. Новое российское правительство, проводя рыночные реформы, в некотором смысле возвело «попс» в принцип государственной политики. Разумеется, с ним надо было бороться. «Контркультура изначально восставала против шоу-бизнеса, – говорил Сергей Гурьев летом 1993-го, когда Летов еще не успел публично обозначить свою позицию. – Так что в ситуации, когда демократия принесла в Россию именно шоу-бизнес, причем какой-то крайне гнусный, абсолютно ясно, что их [сибирских панков] привлекло в „Дне“».

«Марксизм (и левая мысль вообще) в глазах этого поколения была скомпрометирована травматическим позднесоветским опытом, – писал примерно о том же философ Антон Сюткин. – Поэтому неприятие иронической капиталистической идеологии 1990-х и запрос на новую серьезность воплощался в основном в консервативно-революционной идеологии, которая в России еще и приобрела декадентский флер эзотерического подполья.