Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

с петербургским октябрем: солнца давно нет, страшный ветер и дождь целый день, воды с моря набивает столько, что иной день и рухлядь в домах подмокает… Тяжко стало Данилычу в столь гнилом месте одному, без компании, и он, с обычными шутками, звал к себе Петра, который в это время катался по Ладожскому озеру: «Не ведаем, для чего так замешкались; разве тем замедление чинится, что ренского у вас, ведаем, есть с бочек десять и больше, и потому мним, что, бочки испраздня, хотите сюда приехать… О сем сожалеем, что нас при том не случилось».

Бочки с рейнским испразднились не скоро. Когда Петр возвратился в Петербург, Неву уже прихватил ледок. Невзирая на это, царь едет на море и около Котлина меряет морскую глубину: здесь будут батареи, оборона Петербургу. Своими руками он делает модель новой крепости — Кроншлота — и едет в Воронеж, посмотреть исправность азовской флотилии.

В ноябре явился в устье Невы первый иностранный купеческий корабль с солью и вином. На радостях петербургский губернатор Меншиков угостил на славу храброго шкипера, не побоявшегося шведских каперов и подарил ему 500 золотых; матросам выдали по 30 талеров.

А Шереметев этой осенью забирал у шведов города и городки. Петр в письмах нахваливал фельдмаршала: «Музыка твоя хорошо играет: шведы горазды танцовать и фортеции отдавать». Вся Ингрия была в руках у русских. Зимовать Шереметев ушел в Эстляндию, как в прошлом году в Лифляндию. Гости были прежние — казаки, калмыки, башкиры, — и гостили они по-прежнему. Шлиппенбах в очередной раз бежал, города Везенберг, Вейзенштейн, Феллин, Обер-Пален, Руин были превращены в груды золы. Скота и людей было взято вдвое против прошлого года.

Карла мало заботило разорение его прибалтийских владений. На тревожные доклады Пипера он равнодушно отвечал: «Успокойтесь, мой дорогой Пипер, ведь противник не сможет унести крепости с собой. Чем больше крепостей занял царь, тем больше славы мы добудем, вернув их». Как когда-то в Стокгольме, он был вновь увлечен охотой, только зверь на этот раз был покрупнее — польский король. Карл травил Августа по всей Польше: в Торне, Пултуске, Львове — и все никак не мог обложить его. Тем временем варшавский сейм низложил Августа и возложил польскую корону на молодого познаньского воеводу Станислава Лещинского. Верные Августу вельможи собрали в Сандомире свой сейм, на котором объявили избрание Станислава незаконным.

Сейм воевал с сеймом, Карл с Августом, шляхтичи, засыпая вечером, не знали, сторонниками какого короля они проснутся наутро; Лещинский, глядя на все это, хлопал глазами. Конца польскому безнарядью не предвиделось. Война, превратившаяся поначалу в охоту, вырождалась в длительное взаимное кровососание.

***

Народ дивился на огненные фейерверки, возжигаемые в Москве по случаю взятия лифляндских и эстляндских городов, плевал вслед пленным шведам, которых солдаты проводили под триумфальными арками с голыми эллинскими идолищами, и, угощаясь даровым вином, выкрикивал здравицы и многолетие царю Петру Алексеевичу. Но когда рядом не было посторонних ушей, в домах и трактирах шли совсем другие разговоры. Крестьяне роптали: «Как Бог его нам на царство послал, так мы и светлых дней не видали, тягота на мир, рубли да полтины на подводы, отдыху нашей братии, крестьянству, нет!» Сын боярский делился своими горестями: «Какой-де он государь! Всю нашу братию на службу выволок, а людей наших и крестьян в рекруты забрал, никуда от него не уйдешь, все распропали на плотах в Азове и Питербурхе… И как это его не убьют? Вот как бы убили его, так бы и служба миновалась, и черни было бы легче». Солдатские жены всхлипывали: «Какой он царь! Он крестьян разорил с домами, мужей наших забрал в солдаты, а нас с детьми осиротил и век плакать заставил». «Какой он царь! — подхватывал холоп. — Он враг, оморок мирской. Сколько ему по Москве ни скакать, а быть ему без головы». Монах крестился: «Навешал государь стрельцов, что полтей[38], а уж ныне станет их солить». Нищий вздыхал: «Немцы его обошли, час добрый найдет — все хорошо, а иной найдет — так рвет и мечет. Да вот уже и на Бога наступил — с церквей колокола снимает!» И все хором вопили: мироед — весь мир переел, а на него, кутилку, переводу нет, только он переводит добрые головы!

Поминалось, ох поминалось царево имя всуе и не всуе недобрым словом. Надевает посадский человек новую шубу, сшитую по иноземному образцу, и, не попадая долго в рукава, вдруг выпаливает со злобой: «Кто это платье завел, того бы повесить!» А жена его поддакивает супружнику: «Прежние государи по монастырям ездили, Богу молились, а нынешний государь только на Кукуй ездит». Другой посадский, уплатив царским мытарям корабельные и ратные деньги, со скрежетом зубовным шипит: «Так бы, кажется, своими руками его и удавил!» Ну кому нужна эта долголетняя война, от которой все пришли в конечное разорение? Положим, и царь Алексей Михайлович вел долгую и тяжелую войну с поляками, но зато православных черкас защитил от унии и Киев добыл, а теперь столько крови проливается и казны тратится — и все из-за какого-то гибельного болота!

Один свет в окошке — государь царевич. При упоминании о нем суровые лица светлели. На него одного надежа. Окружил себя царевич благочестивыми людьми и ведет борьбу с боярами, потаковниками подмененного царя. Гуляет, например, царевич на Москве с донскими казаками и, когда увидит которого боярина, так и мигнет казакам, а те, ухватя боярина за руки и за ноги, бросят в ров. Нынче нет у православного народа государя, а про того, кто сейчас всеми владеет, и царевич говорит, что-де он ему не батюшка и не царь.

***

Алеша рос испуганным и недоуменным мальчиком. Его детский ум был подавлен обилием совсем недетских впечатлений, не в силах рассортировать и осмыслить их. О чем бы ни пытался он думать, перед его мысленным взором сразу вставала грозная фигура отца, заслоняя собой вещи, людей и события, делая их загадочными и непонятными. Но загадочнее и непонятнее всего остального был сам отец. Прежде всего он по каким-то причинам не любил матушку, всегда хмурился и сердился, когда появлялся дома, потом и вовсе заточил ее в монастырь. Алеша разлучился с матерью в слишком нежном возрасте, чтобы питать к ней какие-либо другие чувства, кроме благоговейных воспоминаний. Любое ее слово он хранил в душе, как святыню, а почти все, что он слышал от нее, исчерпывалось жалобами на отца, проклятиями испортившим его немцам и укорами всему отцовскому делу. Сам Петр, бывавший в