Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

обвинения были весьма характерны для той эпохи. Между тем, как явствует из рассказа Тедальди, подлинной причиной московского процесса против евреев была конкуренция польских и еврейских торговцев пряностями: все дело было сфабриковано неким польским купцом Адрианом.

В Польше и Литве поначалу отказывались верить сообщениям о столь бедственной участи Полоцка. Иван же в своих поступках видел только справедливое возмездие. С удовольствием величаясь «великим князем Полоцким», он писал митрополиту Макарию, что «ныне исполнилось пророчество дивного Петра митрополита, сказавшего, что Москва вознесет руки свои на плечи врагов ее!».

После полоцкой победы Иван окончательно усвоил в дипломатической переписке тон вселенского царя православия. Шведскому королю Эрику XIV, обнаружившему тогда первые признаки сумасшествия, царь послал письмо, содержащее «многие бранные и подсмеятельные слова на укоризну его безумию»; кроме того, Иван опять не преминул подчеркнуть, что «мужицкий» трон Ваза отстоит от благородного престола Рюриковичей так же далеко, «яко- же небо от земли». Подобное же «грубое, нескладное, излишнее писание» было отправлено датскому королю. Что касается Сигизмунда, с некоторым сомнением спросившего царя, примет ли он его послов, то Иван насмешливо обронил, что посла ни секут, ни рубят, и согласился начать мирные переговоры. Было достигнуто решение о шестимесячном перемирии. Уступчивость царя была вызвана тем, что Грозный намеревался метнуть молнию совсем в другом направлении.

Глава 2. КРУГОМ ИЗМЕНА

Воистину я — царь зверей! О, если б

Средь подданных не только звери были,

Я счастливо царил бы над людьми.

У. Шекспир. Король Ричард II

Разрыв с Сильвестром и Адашевым не вызвал немедленного ожесточения души Ивана. Правда, Курбский пишет, что судебный процесс над опальными любимцами закончился казнью какой-то польки Марии по прозвищу Магдалыня (Магдалина), жившей в доме у Адашева, — вероятно, на положении приживалки. Но следует принять во внимание род ее занятий: по словам князя, она была осуждена как «чаровница», то есть, по-видимому, занималась ведовством, чем и навлекла подозрение в наведении порчи на царицу Анастасию. Подобные приговоры в то время были обычным явлением для всей Европы. Заметим также, что о ее казни известно одному Курбскому; прочие современные авторы, летописи и документы молчат об этом деле. Стремление выветрить «Сильвестров и Алексеев дух» поначалу проявлялось у Ивана исключительно в виде пьяной распущенности на пирах. И хотя, зная нрав грозного царя, можно верить Курбскому, что царские шутки над постниками и ревнителями старого благочестия бывали подчас жестоки и непристойны, в целом Грозный имел право с чистой совестью писать своему обличителю: «Сперва мы никого не казнили, а велели [только] всем отстать от наших изменников (Сильвестра и Адашева. — С. Ц.) и не держать их сторону: в этом мы утвердили бояр крестным целованием». Но очень скоро присяга была забыта: «Приверженцы Сильвестра и Адашева, — жалуется Грозный, — ни во что поставили нашу заповедь и свою клятву: они стали строить против нас ковы, являя неутомимую злобу и непреклонный разум».

Накал последовавшей затем борьбы объясняется тем, что сильвестро-адашевский «дух» в Кремле был еще чрезвычайно силен. Сторонники опальных любимцев составляли абсолютное большинство в боярской думе, они занимали все важнейшие государственные посты. Можно ли было ожидать при таком положении, что «избранная рада» добровольно уступит свои позиции? В таком случае это был бы единственный в истории пример самоликвидации господствующей политической партии. Борьба — и, ввиду нравов эпохи, борьба кровавая — была неизбежна.

Прологом к ней послужило принятие по настоянию царя думой Уложения о княжеских вотчинах (январь 1562 года). Как мы помним, царь был недоволен тем, что правительство Адашева вернуло княжатам и боярам родовые вотчины, отобранные у них еще при Иване III. Суть конфликта состояла в том, кого считать собственником родовых имений — казну или вотчинников? Уложение решало спор в пользу казны. Княжатам запрещалось продавать и иметь свои старинные родовые вотчины; их ближайшие родственники по мужской линии, за исключением сыновей, могли наследовать родовые вотчины только по царскому указу, а жены и дочери — ни под каким видом. Таким образом перед казной открывались широкие возможности земельных конфискаций. Как с правовой стороны, так и со стороны нравственной это был откровенный грабеж, разбой среди бела дня; но с исторической точки зрения действия Ивана были оправданны, ибо он пришивал оторвавшиеся лоскуты к русскому кафтану, возвращал русские вотчинные земли России. Уже один факт принятия Уложения говорит о том, что «избранная рада» никогда не могла оказывать решающего воздействия на политическую волю царя. Аристократия, возмущенная покушением казны на ее родовые земли, ответила на произвол теми средствами политической борьбы, которые еще оставались в ее распоряжении, — отъездами в Литву и заговорами.

За два столетия соседства Московского государства с великим княжеством Литовским при дворе московских государей собралась едва ли не половина литовской знати — Гедиминовичи, Ольгердовичи и прочие. При малейшем ущемлении верховной властью их родовых прав или просто политического честолюбия литовские выходцы начинали с тоской смотреть в сторону своей исторической родины. Так случилось и на этот раз. После принятия Уложения первые попытки к отъезду совершили ближайшие родственники царя по материнской линии — князь Василий Глинский и князь Дмитрий Вишневецкий. Отец Василия Глинского, князь Михаил Глинский, некогда за попытку бегства в Литву поплатился долгими годами тюрьмы; сын проявил такую же — видимо, наследственную — нерасторопность и был арестован еще на стадии созревания преступных замыслов. В «проклятой грамоте» (тогдашней подписке о невыезде) Василий Глинский признался, что «преступил» перед царем, и обязался впредь не ссылаться с Сигизмундом «ни человеком, ни грамотами», а всех людей, которые «учнут» с ним «думати о литовской посылке и отъезде» и вообще говорить «лихо» о царской семье, князь клялся немедленно «поимати, да поставити… перед своим государем». Родство с царем спасло неудачливого перебежчика от крутых мер — он был прощен и летом 1562 года уже возглавил поход русских войск в Ливонию.

Следующим ударился в бега другой литовский выходец — князь Дмитрий Вишневецкий, опять же родственник царя по материнской линии. Ранее он добивался московского подданства, но, видимо, только для того, чтобы прочнее утвердить свою независимость в качестве предводителя днепровских казаков; к тому же он был недоволен тем, что Иван не вел активной антикрымской политики. Царь вначале пожаловал его Пятигорским черкасским княжеством, но затем лишил непокорного князя удельных владений. Обиженный Вишневецкий переметнулся к своему прежнему господину. Получив от Сигизмунда охранную грамоту, он вовлек в тайные переговоры с польским королем еще нескольких московских бояр и ушел за Днепр. Ивана сильно задело это бегство; русскому послу в Польше он велел отвечать на расспросы по поводу отъезда