Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

на царя, чтобы подвигнуть его выступить против Крыма, Курбский пишет: «Он не послушал, спорил против нас, а его настраивали ласкатели, добрые и верные товарищи трапез и кубков, друзья различных наслаждений». Но тогда рядом с Иваном находились Сильвестр и Адашев, что, видимо, по мнению Курбского, полностью дезинфицировало разлагающее влияние пьяной компании. Нужно учитывать также, что в данном случае на пиры царя смотрит неулыбчивое око строгого ревнителя старорусского благочестия.

То было время, когда всему светскому была объявлена непримиримая война, на невиннейшие развлечения Церковь смотрела как на сатанинские игрища. Люди уступали позывам плоти со вздохом, с сердечным сокрушением, с сознанием вины и собственной греховности. На пиру полагалось сидеть с постными лицами; любое проявление веселья грозило скандалом. Поэтому слова Курбского, что Иван «потек с радостию по широкому и пространному пути, ведущему в погибель», нужно понимать в том смысле, что царь во время пирушек выражал радость, веселился. Ему, вероятно, доставляло удовольствие то, что он может вволю попить и поесть, посидеть за столом с друзьями за полночь — и это неудивительно, если вспомнить, что Сильвестр придирчиво считал каждый съеденный кусок и выпитый глоток за царским столом и заставлял Ивана отправляться в постель строго по часам. Что же касается пьяных насмешек над благочестием, то они, увы, являются почти непременной принадлежностью доброй русской попойки вплоть до нынешнего дня; во времена Ивана эта малопривлекательная черта нашего национального характера имела тот же источник, что и непреодолимая страсть русских людей к отверженным Церковью шутам и скоморохам, — она являлась следствием чрезмерного стеснения, одеревенения бытовой жизни в рамках всевозможных уставов и правил: это была дань, взимаемая животным началом в человеке с тогдашней культуры общества.

Самооправдания Ивана в разгульной жизни звучат так же нелепо, как и обвинения Курбского. Царь не нашел ничего лучшего, как извинить свое поведение соображениями государственной пользы. В послании к Курбскому он пишет, что хотел таким способом привлечь к себе народ и дворян, «сходя к немощи их, дабы нас, своих государей, познали, а не вас, изменников!». По его словам, он был вынужден несколько покачнуть «церковное предстояние» ради «царских правлений, еже вами разрушено…». Конечно, тридцатилетнему царю стыдно было сознаться в том, что тогда его охватила чисто мальчишеская радость от сознания своей свободы, от прекращения тягостной опеки. Впрочем, на упрек князя, что он стал «прелюбодействен зело», Иван, отбросив лукавство, простодушно ответил: «А будет молвишь, что яз… чистоты не сохранил, так все мы есмь человецы». (Ниже мы увидим, что роль блюстителя нравственности Курбскому была, мягко говоря, не к лицу.)

Кто же были эти «презлые ласкатели», которые заступили место Сильвестра и Адашева? Ответить на этот вопрос сложно, ибо новое окружение царя сохраняет в сочинениях Курбского почти полную анонимность. Однако кое-какие догадки сделать можно. Скорее всего, новое окружение не было собственно новым: в массе своей оно состояло из лиц, хорошо известных царю. К ним прежде всего следует отнести товарищей его детских игр — тех, кому вскоре предстояло окружить трон подобно теням ада: обоих Басмановых, князя Афанасия Вяземского, Василия и Григория Грязных, Малюту Скуратова. Пока что их основная роль состояла в том, чтобы наливать царю «великие чаши зело пьяного пития», быть его сотрапезниками. Государственное управление перешло в руки приказной бюрократии — дьяков, которым царь, по словам Курбского, «зело верит, а избирает их не от шляхетского роду, ни от благородна, но паче от поповичей или от простого всенародства, в поругание вельможам своим». Как видим, демократизм Грозного пришелся не по вкусу боярству. Другой боярин, Т. Тетерин, продолжая ту же тему, писал боярину М.Я. Морозову: «Есть у великого князя новые верники-дьяки, которые его половиною кормят, а другую половину себе емлют, у которых дьяков отцы вашим отцам в холопстве не пригожалися, а ныне не токмо землею владеют, но и головами вашими торгуют». Из этих дьяков впоследствии наибольшую силу забрали казначей Н.А. Фуников-Курцев и начальник Казенного приказа И.М. Висковатый.

Надо заметить, что если в эти годы, последовавшие за удалением Сильвестра и Адашева, «правда» и поколебалась вновь на Руси, то отнюдь не по вине царя. Напротив, Иван предпринимал самые строгие (хотя и безуспешные) меры, чтобы обуздать лихоимства и злоупотребления. Итальянец Барберини, побывавший в Москве в 1565 году, передает, что царь нередко приказывал сечь уличенных во взятках приказных и даже знатнейших бояр, так что среди государственных чиновников не найдется ни одного, который не подвергся порке хотя бы один раз. Большинство государственных постов, как мы знаем, занимали сторонники Адашева, из чего можно заключить, насколько прав Курбский, обвиняя во всех бедах царских «ласкателей».

Среди приближенных к царю лиц, «губителей царства», Курбский более или менее прямо указывает лишь на царевых шурьев, преследующих корыстные интересы: «Чего же ради сие творяху? Того ради воистину: да не будет обличена злость их и да невозбранно будет им всеми нами владети, и суд превращающе, посулы граби- ти и другие злости плодити скверные, пожитки свои умножающе». Но и здесь у князя содержится двусмыслица, ибо помимо прежних шурьев, Захарьиных-Юрьевых, Иван теперь обзавелся другими — родственниками царицы Марии Темрюковны. И, судя по всему, новые лица у трона все-таки появились.

***

Вопрос о том, почему Грозный женился на черкесской княжне, не получил в исторической литературе удовлетворительного освещения. Одни авторы усматривают в женитьбе царя политическую подоплеку — желание найти союзников в непрекращающейся войне с Крымом или намерение опереться на инородцев в борьбе против русской аристократии. Первое предположение нелепо, второе спорно. Черкесы были нищим, полудиким народом, их князья были просто предводителями кочевых шаек: ни одежда, ни пища, ни жилище — ничто не выделяло их среди массы простых воинов, разве что более богатое оружие и хорошая лошадь; достаточно было собольей шубы и горсти золота, чтобы заручиться их дружбой против кого угодно. Приписывать же Ивану в 1560—1561 годах широкие планы борьбы с боярством по крайней мере преждевременно.

Другие историки просто оставляют в стороне вопрос о причинах второго брака царя, довольствуясь констатацией факта. Ближе всех к истине стоит, кажется, Карамзин, который не мудрствуя лукаво объяснил этот брак увлеченностью Грозного красотой черкесской княжны: «Ему сказали, что один из знатнейших черкесских владетелей, Темгрюк, имеет прелестную дочь: царь хотел видеть ее в Москве, полюбил и велел учить Закону».

Женитьба православного царя на мусульманке может показаться эксцентрической выходкой, прихотью, «грозненщиной» чистой воды. Однако это не так. Поступок Грозного выглядит причудливо только на первый взгляд. На самом деле он не был одной лишь случайностью.

Московское государство, претендовавшее на роль единственного и последнего представителя вселенского православия, тем