Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

возмужал. Угрозы Божьим именем перестали действовать — для тридцатилетнего Ивана они были не больше чем «детские страшилы». Случилось то, что должно было произойти рано или поздно. Но царь не забыл «кусательные словесы», которыми Сильвестр «истязал» его и Анастасию, и впоследствии не преминул обвинить его в самых черных намерениях по отношению к жене, хотя сделано это было отнюдь не ради блаженной памяти покойной.

Политические разногласия имели второстепенное значение в разладе Ивана со своим окружением, в основе которого, повторяю, лежали соображения морального порядка. Вряд ли даже уместно употребление самого выражения «политические разногласия», ибо нам, как я уже имел случай показать, неизвестно о каких-либо серьезных, принципиальных расхождениях между царем и правительством Адашева в политических вопросах. Знаем только, что Сильвестр не одобрял методов «германской войны» и называл Ливонию «несчастной вдовицей», — вот, собственно, и все… Но ведь вполне очевидно, что эти слова сказаны им всего-навсего в качестве священника, удрученного пролитием христианской крови: так говорит моралист, а не политик. А какое деятельное участие принимал Адашев в ливонских делах (будучи, по утверждению некоторых историков, противником войны с Ливонией), мы уже видели.

Итак, говорить следует не столько о политических разногласиях, сколько о придворных интригах. Первенствующее положение Адашева вызывало недовольство не у одного царя. Многие знатные вельможи чувствовали себя обиженными всесильем «худого человека», плебея. В послании Курбскому царь злорадствовал, что Адашев «стеснил» не только его, государя, но и «вас, бояр». Летописец подтверждает, что «ангелам подобный» окольничий отнюдь не миндальничал с боярами и проявлял крутой, властный нрав: «А кому откажет, тот вдругорядь не бей челом; а кой боярин челобитной волочит, и тому боярину — не пробудет без кручины от государя; а кому молвит хомутовкою (то есть обличит в плутнях. — С. Ц.), тот больше того не бей челом, не то бысть в тюрьме или сослану». Сильвестр, как мы помним, по поручению царя активно вмешивался в кадровые вопросы, «перебирая людишек», желавших занять государственные должности. Понятно, сколько жалоб и обличений пришлось за тринадцать лет выслушать царю от «волочильщиков» челобитных и от обойденных доходными местами.

Иван в своих писаниях предъявил Сильвестру и Адашеву три собственно политических обвинения: они ввели в ближнюю думу неугодного ему князя Дмитрия Курлятева; они раздали боярам и княжатам города, села и вотчины, отнятые у тех еще Иваном III; они обратили царя в «раба»: хотели «под ногами своими всю Русскую землю видети… сами государилися, как хотели, а с меня государство сняли: словом яз был государь, а делом ничего не владел». Ни одно из этих «преступлений» не могло служить причиной опалы. Первое, хотя, видимо, и задевшее царя за живое, было все же слишком незначительно. Второе, отлично иллюстрирующее предмет, на котором сосредоточивался интерес «избранной рады», когда она не чувствовала над собой контроля царской власти, следует предъявить всей боярской думе. Третье, как я уже не раз отмечал, является плодом воображения Грозного. Ни один посторонний взгляд не мог заметить в эти тринадцать лет какого бы то ни было умаления власти царя. Английский путешественник, видевший царский двор в 1558 году, вынес следующее впечатление: «Я думаю, в христианском мире нет государя, которого его подданные, дворянского и простого сословия, боялись бы больше и вместе с тем больше любили… (курсив мой. — С. Ц·)»· Остается только в недоумении пожать плечами: если такой государь чувствовал себя рабом у приближенных, то что же можно сказать про других так называемых абсолютных монархов того времени?

Нет и еще раз нет — Сильвестр и Адашев провинились не перед Грозным-царем, а перед Грозным-человеком. В сущности, своими манипуляциями над его совестью они показали, что мало уважают того, кто облек их своим доверием. Возможно, в душе Иван и не сомневался, что они желают блага России, но он имел веские основания сомневаться в том, что они желают добра лично ему. А придя к такому убеждению, он по вполне естественному течению мыслей заключил, что его «презлые советники» забрали себе слишком много власти, хотя они пользовались только тем, что он сам им дал.

Доказательством того, что Иван не верил ни одному из возведенных им самим обвинений на Сильвестра и Адашева, является мягкость наказания, которому они были подвергнуты. По сути, он просто попытался спрятать их за ширму: с глаз долой — из сердца вон. Сильвестр, что называется, просто удалился на покой — в один из лучших монастырей тогдашней России, под далеко не враждебную опеку архимандрита Филиппа Колычева, одного из гуманнейших людей своего времени; царь позаботился о семье ссыльного наставника: сын Сильвестра, Анфим, получил место дьяка в Смоленске. В посланиях Курбскому Грозный, несмотря на все тирады против вмешательства священников в государственные дела, сохраняет в общем-то беззлобное отношение к «попу невеже» и заявляет, что будет с ним судиться «Божиим судом»: «В будущем веке хочу суд прияти, елико от него пострадах душевно и телесно». Двухмесячное заточение Адашева в Дерпте со всей очевидностью говорит о том, что Иван просто не знал, как поступить с «собакой Алексеем» — будто бы таким страшным изменником и злодеем. Смерть Адашева вывела царя из этого затруднения.

С другой стороны, раскаленные добела страницы писаний Грозного, направленные против Сильвестра и Адашева, наводят на мысль, что они грубо затронули в душе царя нечто глубоко интимное и что эта бестактность и послужила подлинной причиной окончательного разрыва. С особой горечью Иван упрекает Сильвестра в чересчур строгом осуждении человеческой слабости. Сама недосказанность обвинения заставляет предположить, что речь идет об извечном табу христианской культуры — сфере половых отношений. Но если эта тема так сильно волновала Грозного, она неизбежно должна была найти отражение в его писаниях — разумеется, в зашифрованном виде.

Желающие прибегнуть к эзопову языку в то время обыкновенно пользовались символикой Библии — универсальной книги всевозможных потаенных смыслов. Иван цитирует ее обильно, иногда целыми страницами. Историки, как правило, снисходительно опускают эти места его сочинений, видя в них, быть может, и красивые, но ненужные завитушки вокруг основной темы. А зря. Совершенно очевидно, что, как для самого Ивана, так и для его читателя — Курбского, библейские образы и символы несли в себе важный и легкодоступный пониманию смысл — людям XVI века не нужно было лазить в словари, чтобы уяснить себе, скажем, то, следует ли им радоваться или возмущаться, если их сравнили с Иродом или Иеровоамом.

В свете нашего предположения нам интересны два места в посланиях Ивана к Курбскому. Первое — то, где он сравнивает себя с царем Давидом. Как известно, знаменитый царь-псалмопевец каялся перед Господом в прелюбодеянии с Вирсавией, мужа которой отослал на войну. Не значит ли это, что