Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

Так как собеседник молчал, он объяснил все сам.

— Я знаю, почему вы хотели, чтобы я замял это дело. Вы надеялись сделать меня своим сообщником, чтобы в следующий раз я воровал вместе с вами. Моя незапятнанность выводила вас из себя.

— Да, это так, — спокойно сказал Талейран. — Она стояла у нас на пути. Тогда я отделил свою судьбу от вашей. Разве я не был прав? Я все еще министр — а вы здесь. Людей страшит безупречность, подобная вашей.

— А то что меня выбрали всеми голосами, кроме моего собственного и голоса моего друга? А это паломничество сюда?

— Это раскаяние, — сказал Талейран своим красивым голосом. — Это тоска. Кому она неведома! Я знаю это лучше, чем другие. Я знаю, что такое добродетель, я был изгнан и скитался по свету, я был бедным и одиноким среди одиноких бедняков, я знаю, что такое бог. И все же я выбрал то, чем стал теперь. — И, понизив голос: — В этом я признаюсь только вам.

Настроенный снисходительно, Ларевельер заметил:

— Вы говорите о своей слабости, о слабости, присущей всем нам, которой, однако, еще недостаточно, чтобы делать добро.

— Нет, — заверил Талейран, — я этого и не хотел.

Ему показалось правильным взять теперь более легкий тон.

— А в том, чтобы выбрать зло, нет ли и в этом своеобразной заслуги? Интриги и ложь делают жизнь трудней, чем прямая дорога. Но не в этом суть. Суть в том, что человечество хочет зла. Поэтому-то им могут управлять люди, подобные мне.

— Оно хочет счастья, — с улыбкой верующего возразил Ларевельер.

Талейран начал снова.

— Я здесь не только для того, чтобы любоваться образцом добродетели. Я знаю вас как делового человека. Не буду упоминать о вашем великом дне восемнадцатого фрюктидора. Достаточно сказать о том деле — если бы мы с Баррасом вовремя не вернулись на правильный путь, вы бы уничтожили нас, вы с вашей проницательностью, с вашей непоколебимостью, с вашей несгибаемой волей.

— Волей к добру. Это наиболее существенное свойство человеческой натуры.

— Вспомните о городе Женеве, гражданин директор.

При этих словах Ларевельер вскинул руку.

— Я не хотел этого. Мы аннексировали Женеву{168} и лишили ее свободы против моего желания. Сами женевцы просили о присоединении к Франции, но я хорошо знаю, что все это были происки наших людей.

— А также угрожающая близость наших победоносных армий и их прославленных военачальников, — заметил Талейран.

Гражданин Ларевельер холодно возразил:

— Мне уже давно кажется, что мы придаем слишком большое значение военной славе. Гражданские добродетели — явление более высокого порядка. Гражданские профессии требуют большего таланта, больших знаний и большей подготовки. Кроме того, преуспевающие военные слишком часто шли на службу к угнетателям, если сами не становились тиранами.

— После вашего падения для этого, к счастью, снова открыты все пути, — подтвердил Талейран. — Именно этого хотело большинство, которое вас свергло: этого, а совсем не счастья. Люди слишком долго внимали человеколюбивым обещаниям нашей революции и ее свершения им уже надоели. Бог и добродетельное счастье находятся где-то по ту сторону человеческого мира, мы слышали о них, мы им молились, а потом мы снова решили все это выбросить на свалку и уже не жалеть усилий, не бояться ничего и сделаться несчастливыми. И вот мы размыкаем объятья, отталкиваем от себя те самые народы, которые только что освободили, отдаем их на милость эксплуататоров, генеральных штабов, поставщиков и изменников отечества, которые вместе с чужаками разделили власть и добычу. То жалкое состояние, в какое мы сейчас ввергли такую страну, как Италия, будет иметь самые пагубные последствия для нас самих. И как раз этого-то мы и хотим, — закончил Талейран.

Ларевельер торжественно заверил его:

— Мы, люди, хотим счастья. Тяготение человеческой души к злу, на которое вы ссылаетесь, идет от тех бездн, из которых мы вышли и от которых мы все более и более отдаляемся. Почитание несправедливой власти должно исчезнуть, как неминуемо исчезнет из нашего мира сама власть, за исключением власти разума, которая уже тайно растет в наших душах. Катастрофы только ускоряют ее рост. Следовательно, катастрофы только приближают нас к счастью. По существу мы стремимся к катастрофам не потому, что испорчены, а потому что хотим счастья.

Талейран выслушал это молча. Ларевельер, взгляд которого был обращен к нему, вернулся к действительности и заметил, что Талейран смотрит в землю. Тот поднял глаза и сказал без иронии:

— Мы еще очень несовершенны.

— Мы еще очень несовершенны, — повторил Ларевельер, и они — горбун и хромой — распрощались.

Они больше никогда не видели друг друга. Ларевельер и позже называл Талейрана мошенником, а этот последний, сколь ни мало уважал он людей вообще, много раз в продолжение своей жизни говорил о Ларевельере, наполовину уже забытом, с каким-то тайным уважением.

КНИГИ И ДЕЛА{169}

Теперь люди начали задумываться, и тот, кто хочет разобраться в себе самом, охотно находит путь к книгам. Вскоре он начинает понимать: в каждой книге человек идет своим путем, от одной жизненной цели к другой. И читатель, следящий за его судьбой, как бы дает себе обет: он также должен познать мир и затем жить в соответствии с приобретенным опытом.

Книги требуют действий.

На фронте многие читали «Волю к власти»{170}. Понимали ли они эту книгу?

Молодые солдаты Бонапарта носили в своих ранцах томик Вольтера. Они понимали: этот человек не может быть другом ненавистных им тиранов, ибо он учит их, солдат, разуму. Правильно понять — это все. Вас могут увековечить лишь те дела, которые соответствуют глубоким мыслям ваших великих книг. Велики же те книги, которые повествуют о делах подлинных.

В прошлом году мы праздновали трехсотлетний юбилей со дня смерти Сервантеса. «Дон-Кихот», — роман о вымышленных людях и событиях, и все же каждый день можно наблюдать подобные же события и характеры; уже целых триста лет во всех странах мира