Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

почти для всех, кто когда-нибудь прочел хоть одну книгу, этот роман стал сокровищницей опыта. Почему именно «Дон-Кихот»? Почему этот роман помнят даже старики, а дети переживают вместе с Дон-Кихотом?

Ребенок держит в руках первую книгу, которую он читает: сам «Дон-Кихот» с иллюстрациями Доре{171}. На одной из иллюстраций изображен рыцарь в рубахе, пробивающийся с поднятым мечом в руках через погребок, в котором лежат бурдюки с вином. Эти бурдюки и есть враг: толстые, перекрученные, красные, как вино, и злые, словно чьи-то морды, они не похожи на обычные. Ребенку, который читает книгу, они кажутся такими же страшными и опасными врагами, как и самому рыцарю. Ребенок этот на стороне Дон-Кихота, и приключения рыцаря меньше всего кажутся ему смешными. Дон-Кихот вовсе не смешон, он и в прошлом совсем не был смешон для детей, а современники, когда они узнавали себя, тоже, наверное, только смеялись тихо и немного печально. Король Испании, вероятно, ошибся, и студент, который так смеялся, сидя на скамье перед замком, читал не «Дон-Кихота»; или он был уж очень глупый юнец. Ребенок, чьей первой книгой был «Дон-Кихот», несколькими годами позже узнает, что автор книги тоже был воином{172}, — больше того, воином особого склада; ведь трудно себе представить, что человек, написавший такую книгу, действительно участвовал в войне. И если Сервантес жил, поступал и действовал с полной серьезностью, то как мог он сохранить душевные силы, чтобы вместе с рыцарем печального образа стремиться духовно облагородить жизнь? Читатель, который еще недавно был ребенком, понимает теперь, что война, из-за которой Сервантес стал калекой и даже попал в рабство, была войной ради денег и богатства, как и все другие войны, но для Дон-Кихота эта война все же была чем-то большим: война с Турцией, крестовые походы казались ему войнами за спасение нашей европейской совести, которая тогда называлась католицизмом. Поэтому Дон-Кихот и в страсти и в разочаровании был лишь таким же, как сам автор; они были достойны друг друга, и Сервантес создал свое великое творение, еще участвуя в войне и переживая ее. Так появляется великая книга. Бывают такие войны и такая жизнь, которые становятся непрерывной войной духа, и тогда, как плод этой войны и жизни, рождается великая книга. Что в конце концов остается, так это книга.

Только духовную жизнь и войны духа мы и должны вести.

СМЫСЛ И ИДЕЯ РЕВОЛЮЦИИ

Речь в Политическом совете работников умственного труда, Мюнхен, декабрь 1918 г.

ак само новое время с его новыми институтами и людьми, так и это наше объединение — детище беды. Победоносное окончание войны никогда не привело бы к немецкой революции, и даже своевременное заключение мира предотвратило бы ее. Все мы сегодня — сыновья поражения. Но разве не естественно, что побежденная страна внушает своим детям большую любовь, чем страна торжествующая? Торжества и триумфы разоблачают много неприглядного. У Германии таких разоблачений было предостаточно. Сегодня она нам милее. Поэтому мы прежде всего заявляем, что любим ее всем сердцем и хотим служить ей в меру своих сил и умения.

Мы не склонны желать нашим победоносным врагам, чтобы их победа оказалась для них роковой, подобно тому как наши старые победы в конце концов обернулись для нас катастрофой. Напротив, мы желаем, чтобы нравственная зрелость, которой страна, побежденная пятьдесят лет назад, достигла благодаря поражению, сумела преодолеть и величайшую опасность — свою нынешнюю победу. Ну, а нам пора теперь и самим достигнуть нравственной зрелости. Не правда ли, теперь у многих такое чувство, — а раньше о нем и не подозревали, — что в непрерывном блеске наших прежних побед мы потеряли самих себя и что только теперь, в этом предрассветном скитании среди развалин и праха, появилась надежда снова себя обрести?

«Не будьте слишком справедливы!» — говорил своим немцам уже Клопшток; и эта мысль была, выражаясь тривиально, началом конца. Мы не можем быть вполне справедливы. Всякое отступление от безусловной справедливости чревато самыми чудовищными последствиями даже во внешнем мире; насилие над маленькими провинциями приводит через несколько столетий к гибели величайших государств. Но еще ужаснее потрясения, которые происходят в нашем внутреннем мире, стоит лишь нам открыть к нему доступ несправедливости. Фальсификация нашего национального характера, хвастовство, вызов, ложь и самообман как хлеб насущный, жадность как единственный стимул к жизни — такова была империя, к счастью, ушедшая в прошлое. И такова она была только потому, что в ее времена и во внешнем и во внутреннем мире на первом месте стояла сила и лишь на втором — право.

Сила вместо права означает во внешнем отношении войну, во внутреннем — тоже войну. Справедливость давно уже требует широкого осуществления социализма. Пусть она его теперь осуществляет. Мы за него не только разумом, но и всем сердцем. Мы желаем своим согражданам материального благополучия столь же искренне, как и самим себе. Они это оценят, если мы позаботимся и об их душевном здоровье. Душевное здоровье важнее; ибо судьба людей в большей мере определяется их манерой чувствовать и думать, чем экономическими условиями. Буржуа, рассуждайте справедливо! Если в каком-либо законодательном собрании вы получите большинство, не впадайте в роковое заблуждение, будто, проголосовав против тех или иных обоснованных притязаний социалистов, можно покончить с ними раз и навсегда. Но и вы, социалисты, рассуждайте справедливо! Если вы хотите осуществить социалистические преобразования только с помощью силы, не опираясь на сознательное мнение большинства, то вы ничего не выиграете. Диктатура даже самых прогрессивных остается диктатурой и кончается катастрофами. Злоупотребление властью во всех случаях одинаково ведет к смерти.

Не следует изображать дело так, будто максимальное обобществление человеческой деятельности — самое радикальное, что можно сделать в настоящий момент. Существует радикализм, оставляющий далеко позади всяческие экономические пертурбации. Это радикализм духа. Кто хочет быть справедлив к людям, не вправе бояться, поборник безусловной справедливости отваживается на многое. Если ему и приходится отступать перед насилием, все равно в его сдержанности, в его верности идее больше твердости, чем в любом насилии. Учись, наша Германия!

В этом Совете, намеренном давать только добрые советы, не раздастся ни слова в осуждение немецкой революции, даже если она предастся излишествам, ибо никакие ее излишества не сравнятся с преступлениями старого режима. У сегодняшних революционных фанатиков слишком много оправданий. Они получили