Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

человечества, а получилось так, что мы в течение сорока лет тормозили его развитие и в конечном итоге ввергли мир в хаос. Основой новой империи было подражание, невежество, подавление всего передового: в ней не зародилось ни одной свежей идеи — ни духовной, ни политической, ни даже экономической. Повторялось королевство разбогатевших буржуа времен Луи-Филиппа, только значительно пошлее; в дальнейшем начали подражать театрализованной империи Наполеона III с ее ослепительным фасадом и внутренней опустошенностью, с ее политикой поддержания престижа империи, где самая разнузданная оргия капитала прикрывалась налетом социализма, а военный абсолютизм — мантией конституции; при этом в Германии все происходило в больших масштабах и гораздо безрассуднее. Слепо подражали английской империи вкупе с английским национализмом, английскому флоту, английской колониальной политике. Германии всегда казалось, что у нее мало колоний, только потому, что у Англии их было больше.

Преклонение перед насилием, к тому же скопированное, приводило к двойному закабалению. Вскоре мир стал свидетелем того, как верноподданных обуяла жажда власти. И мир отвернулся от них, отвернулся потому, что увидел в искаженном виде самого себя и свое прошлое, свою отсталость, свои самые дурные поступки. А когда впоследствии мир начал борьбу с империей, он по существу боролся с самим собой, со своим прошлым, со своими отжившими формами. Война, возможно, не приняла бы характера «войны на уничтожение», если бы в империи не был так раздут «дух реванша». Идея создания Лиги нации могла, к сожалению, осуществиться только при наличии врага, угрожавшего всему человечеству. Евангелие справедливости не было бы провозглашено, если бы не дьявольская весть из Потсдама. Люди всего мира, как хорошие, так и плохие, и даже такие, которые не всегда следовали велению разума, — все они объединились перед лицом смертельной опасности и поклялись всегда быть добрыми друзьями, если им удастся победить империю. Совесть человечества пробудилась: и вдруг пробудилась совесть у немцев. Германия была освобождена: пали империя и ее подданный.

ПОДДАННЫЙ

Империя держалась на свойствах подданных, не немцев, а именно подданных. Не на специфических немецких свойствах, а на тех, которые в одинаковой мере присущи всем народам. Эти свойства переплетались в каждом народе с особенностями, характерными только для него. Характер народов Европы сложился из различных черт одной и той же многоликой расы: история определила его развитие. Счастливы те народы, которых судьба не наградила империей, подобной Германской.

Люди не сразу превращались из верноподданных империи в свободных граждан. Между абсолютизмом и демократией всегда был какой-то переходный период или смешанная форма. Только в Германии абсолютизм и демократия смешались столь роковым образом: это и привело Германию к тяжелым последствиям. С приходом к власти новых сил не были устранены с политической арены абсолютистские классы, как это было в других странах. Дворянство и армия оказались настолько жизнеспособными, что сумели использовать эти новые силы для своих целей. Здесь, как и везде, демократия стала жизненной необходимостью, и буржуа волей-неволей должен был отстаивать ее интересы. Но в условиях Германии новая демократия была обязана своим существованием абсолютизму и чувствовала себя на положении должника перед кредитором. Демократия сделала все для создания государства, а власть захватил абсолютизм. Демократия стремилась вдохнуть в государство новую благородную струю, а абсолютизм душил в нем все живое. Добившись цели при помощи насилия, немецкая демократия нуждалась в абсолютизме для борьбы с другими демократиями.

До последнего часа тяготела над ней эта вина; долго она ощущала тяжесть своих ошибок. Часть бюргерства отказывалась признавать империю даже в период ее наивысшего расцвета. Самые свободолюбивые из бюргеров голосовали в 1905 году против увеличения численности армии и флота, хотя, надо признать, что делали они это по традиции.

Средний обыватель быстро привыкает к деспотам, надевшим на него ярмо. Нести ярмо входит в привычку; растущая мощь империи льстит тщеславию обывателя. Уже нет в живых тех, кто когда-то вкусил свободу. Устали многие из тех, кто не мыслил жизни без чести и правды. Произошел коренной перелом. Сыновья демократии стали абсолютистами. Демократия перестала прислушиваться к велениям разума и начала мечтать об усилении власти, заключила союз со своей противоположностью — абсолютизмом, который между тем усвоил ряд буржуазных методов. Абсолютизм окончательно отказался от рыцарских традиций и всю свою нерастраченную на умствования энергию направил на торговлю. Господствующим стал смешанный тип — помесь юнкера с бюргером, существо в шпорах, но с расчетливым умом, способное не останавливаться ни перед чем, ничего не страшиться.

Буржуа уже осуществлял право сильного. Рабочий только начинал этому учиться. Рабочий дольше других оставался Человеком. Его вожди продолжали быть свободолюбивыми демократами даже тогда, когда все остальные уже покорились и потеряли достоинство. Их девизом был закон социализма, поддерживавший в них силу в дни преследования. Их старшие товарищи не ослабляли борьбу даже тогда, когда пришло признание и начали расти успехи. Они подарили эпохе лучших людей, с якобы материалистическим мышлением, сильных своей верой: воспитали и подготовили бойцов для будущей республики. И если массы были хотя бы частично подготовлены к восприятию республики, то в этом заслуга социал-демократии. Но пока еще не настал век республики; пока был век бюргеров с идеологией юнкеров, чей образ мыслей начал проникать в подрастающее поколение социалистов. Новые вожди и следовавшая за ними масса воспринимали коренное преобразование мира как нечто весьма отдаленное, абстрактное: ими с каждым днем все больше овладевало стремление извлекать выгоды из существующего мира, каков он есть. Их мышление, вольно или невольно, стало капиталистическим. Одни колеблясь, другие несознательно, третьи понимая и лицемеря, но все они в конечном итоге пришли к капитализму.

Постепенно они становились также националистами. Они пели занесенный извне «Интернационал» и устраивали всемирные конгрессы. На конгрессах они клялись никогда не прибегать к силе оружия, и сами не понимали, как фальшивы были их обещания. Они искренне верили в свое стремление к миру и были убеждены в том, что никогда не будут воевать. Они сами не сознавали, насколько в них силен национализм. Рабочий был заражен национализмом не менее, чем бюргер: все они в одинаковой степени были убеждены в правоте своего правительства и в равной степени преклонялись перед проводимой им политикой. Эпоха неделима, она едина. В ту пору не было острой борьбы между классами; в решении главных вопросов все были едины. В эпоху великобуржуазной Германии немцы пренебрегли своими нравственными обязанностями; что для них значила свобода совести, разделение власти, всенародные обсуждения? Позорные уступки, ныне ликвидированные. Их наивысшим стремлением стало: богатство, сила, мировое господство.

Даже тогда, когда произвол мировой державы доходил до чудовищных