Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

к Вагнеру был для них более легким. Вагнер был одним из них: нечистоплотный, жадный, честолюбивый, — он не чурался лжи; он создавал музыку, затуманивавшую мозги и старикам и юношам. Настанет день, когда его великолепные герои предстанут в истинном свете и все увидят, что они предатели. Герои вагнеровских опер пробудили в народе, заслушавшемся его музыки, самые низменные инстинкты, вызвали к жизни воинственные стремления, приведшие к пагубной развязке. Если бы не вагнеровские герои, Германия никогда не оказалась бы на краю пропасти. Многие наряду с Вагнером поработали над ускорением гибели Германии и, как пресловутый Трайчке, основывали свой «немецкий дух» на ненависти ко всему миру и к той истинно немецкой гармонии, представителями которой были всемирные гении — Шиллер, Моцарт, Гете. В каждой отрасли были парадоксы, художественные течения, научные заблуждения, называвшиеся «всенемецкими». Вагнер использовал самые низменные из них: пренебрегая всякой критикой, он считал себя непогрешимым. Исказить революционные события в угоду тем, кто снова очутился у власти; к тому же еще утверждать, что только художник имеет на это право! Что такое художник, как не мастер, отображающий действительность? Казалось бы, 1848 год предоставлял несравненно более благодарный материал тому художнику, который хотел видеть происходящее в истинном свете. Свободе и человечности, уступившим насилию, не было больше места на оперной сцене; их вытеснили мракобесие, постоянная победная трескотня, напыщенный немецкий дух, которые для пущего эффекта и большей убедительности даже слегка окрашивали антисемитизмом.

Как Вагнер изображал священную для него власть? В образе заколдованных рыцарей в лебедином оперении. А народ? В виде хора, потрясенного событиями и ослепленного блеском своего властелина. Гнусный увалень Зигфрид олицетворял немца. А себя этот плебей изобразил белокурым гордецом с благородными чертами. И естественным завершением такой концепции был последний обман на закате жизни — христианское смирение, о котором везде и всегда трубил гений и любимец короля. В юности человек обманывает самого себя, в зрелые годы — других, в старости снова самого себя. Что же есть в действительности? Способность гения выразить в музыке то, что приемлемо для отравленных чувств и фальсифицированного мышления. Опера, бывшая красивым, феерически-возвышенным зрелищем, превратилась в грубоматериализованное вагнеровское представление, которое, в силу социальных и экономических факторов, должно было принести своему создателю гораздо большую славу, чем само его искусство. Еще что? Кажущийся, мнимый рост немецкой славы — до тех пор, пока все то вызывающее, ограниченное, мрачное, что таится в подобных творениях, не усугубит ненависти врагов. Вдобавок ко всему всплывает на поверхность идеалистическая философия страдающего духа Шопенгауэра, целеустремленного таланта, для которого искусство было, так же как продукция для современного ему фабриканта, — прежде всего «немецким», а потом уже искусством. Что вызвало к жизни философию Шопенгауэра? Горечь разочарования, порок, презрение к свету, чрезмерное честолюбие? Нельзя безнаказанно, не имея ничего за душой, втираясь в доверие и обманывая, всю жизнь гоняться за опьяняющим успехом и минутным наслаждением, вместо того чтобы ждать, пока слава и признание, созрев, не придут сами. Спустя много времени, когда не стало уже этого поколения, признание и слава пришли к одному из тех, кто жил и умер в тени. Великий художник, Готфрид Келлер даже в такую эпоху сумел остаться честным, цельным, истинным немцем, — и именно потому стал велик.

Если поверить в существование духов, то они могут появиться. Гении рождаются тогда, когда назревает необходимость в их появлении. Механистическая империя создала достойную себя атмосферу, в которой господствовала идеология зла. Быть реалистом в этой атмосфере означало считать реально существующим только зло. Беззастенчивая жажда наживы управляла не всем миром, а только империей. В ней было много слабовольных, легко поддававшихся как хорошему, так и плохому. Все обстоятельства благоприятствовали тому, что демагоги и законоведы толкали ее к злу. Оглянитесь назад, на десятилетиями длившееся противоестественное раздувание национализма, гнусность общественного мнения, умерщвление свойственного немцам благоразумия, в котором была не только сила, но и доброта. Можно ли поверить, что это было так? От вас требовали: «Всегда будьте господствующим народом». Как это было ужасно! Это означало: покоряйте другие народы, истребляйте их, превращайте их в своих рабов, будьте всем врагами, судьями, единственной совестью мира — и так навеки! Разве когда-нибудь требовали от людей чего-либо подобного? Ни Рим, ни Англия не позволяли себе этого. Ни один народ, способный управлять своими чувствами, не поддался бы такому невероятному искушению. Мы ему поддались. Так пришла война.

Справедливость требует того, чтобы признать, что война началась не по вине истинных немцев, не по вине благоразумного, терпеливого немецкого народа. Она началась по вине существа, тупоумно почитавшего непреложность власти, считавшего основным жизненным законом — грубую чувственность, покорность, жестокость, презрение к людям; легкомысленное, лживое и несправедливое, это существо никогда не стремилось к возвышенным целям, никогда не боролось ни за какие идеалы, а только подхватывало и пережевывало чужие мысли; самым страшным в нем было то, что всю эту мерзость оно выдавало за вершину человеческой зрелости, а себя самого — немца в шкуре хамелеона — за образец совершенства. Война началась из-за подданного.

Подданный поддерживал своего императора в его политике постоянных военных угроз и считал ее выражением и его собственной воли. Вильгельм II высказывал в своих речах только то, что таилось в глубине сознания каждого подданного и что в беспорядочной суете юбилейных торжеств 1913 года выступило на передний план: мы — победители! Пусть нас все ненавидят, пусть мы не знаем правды о народах, за счет которых хотим разбогатеть, пусть нами управляют самые невежественные люди, — мы всем сумеем пренебречь, ведь мы — победители. Победа, дарованная нам богом, дает нам право и на заблуждения и на заносчивость. Победителей не судят.

Все же Вильгельм считал себя миролюбивым императором; унаследовав блеск империи, он был занят по горло; ему приходилось поддерживать этот блеск, ораторствовать, загребать барыши, — когда тут было серьезно думать о войне? Война для него была только драматическим реквизитом, надуманным выходом из созданного им самим затруднительного положения, только угрозой. Каков император, таков и подданный, лишенный воображения и слишком тщеславный, чтобы взвешивать последствия своих деяний. Созревший для насилия, он, однако, не намеревался применять его до сих пор, пока были полны закрома и не иссякал поток прибылей.

Но отношения с другими странами начинают ухудшаться. Европейские страны не хотят больше допускать проникновения Германии в банки и промышленность, захвата ею рынков сбыта, оспаривают притязания Германии на колонии. Делается попытка обуздать победителей мирным путем, прибегая к конгрессам и третейским судам. Победитель в сетях паутины! Как долго будет он медлить, прежде чем их порвать? Если