Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

свою вину, раскаявшихся в ней и нашедших другой, лучший путь. Но ни одному народу это не дано. Народ не может измениться внезапно: преобразование его происходит медленно и незаметно. Увидев перед собой совершенно другой народ с абсолютно новым мировоззрением, те, другие, не смогли бы играть роль победителей. Никогда бы не произошла великолепная и в то же время отвратительная сцена в Версале, когда шесть представителей Германии вступили в зал, предстали перед сидящими полукругом победителями, из середины которых поднялся старец, пятьдесят лет ожидавший момента, когда откроется дверь и войдут побежденные немцы, поднялся и сказал: «Час расплаты настал». Теперь же проклятие победы поразило победителей: напрасны их попытки избежать его. Ведь им были известны законы справедливости. Ни один из государственных деятелей не хотел быть палачом побежденных, подобно тому как с молчаливого согласия России и Англии поступили в 1871 году наши, ибо они понимали, что такое поведение обратится против них самих; и все же им пришлось быть палачами. Какая-то часть народа в каждой из стран-победительниц, а возможно, даже большинство народа, было против того, что сделали с Германией; но это не помогло. Так победа развращает победителей, всегда и неизбежно. Даже самых благородных и нравственных поражает ее проклятие. 1871 год повторяется в обратном порядке. Жестокость и жадность, которые так ненавидели и презирали в подданных германской империи, пробуждаются в победителях: они не могут избежать конкуренции между собой, зависти друг к другу, страха перед местью побежденных, перед просыпающимися реваншистскими стремлениями. Но хуже всего недостойное поведение самой Германии.

Потому что поведение Германии совершенно не свидетельствует о том, что мирные переговоры изменили ее дух. В стране ничто не изменилось. Республика вместе с чиновниками империи унаследовала и ее лицемерие и укрыла империю от разоблачений. Но не только потому, что правящие социал-демократы, ища защиты от своих крайних элементов, снова попали во власть военщины. Подул гнилой ветер недовольства. Никто не протестует против того, что в муках погибают революционеры, погибают только потому, что они решительны, что они преданы единой правде, что они революционеры. Всегда и во все времена козлом отпущения становились революционеры, а не умеренные. Наряду с этим самые ужасные военные фурии живут спокойно, и ни один волос не упадет с их головы. Каждого истинного республиканца преследуют, буржуазия называет его «большевиком». Неучи и невежды, всплывшие на поверхность в результате революции, обливают потоками клеветы и ненависти всех, так или иначе принимавших в ней участие, как живых, так и мертвых, хотя бы они были так же чисты, как Эйзнер. Монархисты не позволяют произносить в парламенте даже слова «революция», и, что уже совершенно бессмысленно, они открыто преклоняются перед бежавшим императором. Буржуа Третьей французской республики также в течение долгого времени возносили хвалу графу де Шамбор, но он ни разу не пришел к ним на выручку! Но разве такими средствами Германия сможет добиться от победителей восстановления своих прав?

Едва ли можно доверять той стране, где поднимает голову старый милитаризм с его хвастовством и кровавой манией преследования, уже оправляющийся после временного бессилия, но еще более жалкий. Страна снова начинает прибегать к займам, чтобы содержать армию, и все больше залезает в долги; милитаристские идеи широко пропагандируются и внедряются в сознание. Германии, в силу ее особого положения, так же не пристало порочить своих противников, как и ползать перед ними на коленях. И то и другое противоречило бы ее принципам, так как в Брест-Литовские немцы в качестве победителей вели себя куда хуже и более разнузданно, чем кто-либо из их противников. Германия никак не может успокоиться. Ее жалобы и протесты, декларации и притязания наполняют мир пронзительным визгом закованного в кандалы империализма; среди этого визга только изредка слышится голос оскорбленного человечества. Страна доведена до отчаяния, которого ничем нельзя оправдать; это отчаяние толкает, с одной стороны, на блок с большевиками, с другой — на безудержное веселье, как бы перед всеобщей гибелью, заставляет транжирить деньги, нечестно нажитые спекуляцией, ростовщичеством, азартной игрой, или тайно помещать их в заграничные поместья, меха, жемчуга. Противник не видит в стране ничего нового: ему кажется, что в стороне от ожесточившегося и разочаровавшегося рабочего класса обломки буржуазии никогда не оправятся и не смогут существовать без своей империи, а только трусливо проклинают революцию, которая будто бы в решающий момент «нанесла удар в спину непобедимому войску». Самые злостные поджигатели войны и апологеты империи не чувствуют своей вины перед республикой; они лишают нацию, перед которой когда-то лебезили, последней возможности добиться уважения света.

Для этой разновидности людей республика — стыд и позор, так как она бедна; им не понять, что благородная бедность принесет духовное обновление, которое поможет построить будущее. Но тот, кто попытается найти признаки духовного обновления в университетах, этой квинтэссенции буржуазии, найдет там только оголтелый национализм и усилия сфальсифицировать во вред республике, изучаемые по ее указанию «Основы политики». В тяжелые дни расплаты нас поддерживает только надежда на обещанную справедливость; неужели мы лишимся ее по собственной вине? Но справедливости нужно добиваться, пока же этого никто не делает, — ни победители, которые уже пожалели об обещанном, ни побежденные, которым эта справедливость так необходима. Весь народ, как один человек, должен глубоко и полно прочувствовать и осознать всю ответственность, которую он должен понести, — тогда он может рассчитывать на справедливость. В противном случае он заслуживает только милости. За что Германия считает себя ответственной? Свергнутая империя, представлявшая собой в сущности только деловое предприятие, настолько мало сделала для воспитания в немцах духа единства, что каждая из провинций охотно отделилась бы от Германии. Сама же Германия, как только заходит речь о ее вине, сейчас же выдвигает в качестве виновников кайзера, генералитет и дипломатов, не теряя в то же время идейной связи с ними. Но чем иным были дипломатические ухищрения Германии, как не выражением духа нации, создававшимся задолго до войны? В мире была партия, которая даже в последние часы делала отчаянные попытки предотвратить войну. Германия же втянула в войну своих партнеров, всегда и всем угрожала до тех пор, пока ее угрозы не обратились против нее самой. В лагере противников также были носители и распространители надвигающейся всемирной эпидемии. Более того: наши противники виновны так же, как и мы; они невольно оказались нашими соучастниками потому, что само их существование явилось источником нашей вражды. А ведь все мы — братья! Более зрелые и уже отвергающие войны, наши будущие противники жили в том же предвоенном мире и его чаду, среди событий, таивших в