Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

бы даже старики и хотели сидеть спокойно и увеличивать свои доходы, то этого не допустила бы «всенемецкая» молодежь, подросшая смена всех партий, которая была еще более воинственной и более преданной империи, чем ее предки. К ней принадлежал и сын императора. Неужели старики дадут себя посрамить? Последняя проба сил, последний маневр. Он называется Цаберн и подымает много шуму, много пыли. В конце концов все покоряются неизбежному, неотвратимому Року. Пусть будет что будет.

Война развязана. Немцы ее не хотели. Но они делали все для того, чтобы ее развязать. Они не виноваты, — ведь их поступками руководила империя. Они хотели мира, — но он как нельзя более кстати для них умер. При помощи войны они сразу вышли из всех затруднений и ценой больших потерь сократили на целое поколение свой путь к полному мировому господству. Они уверены в своей правоте и торжествуют из-за того, что «на них напали», как в 1870 году. Наконец и другие совершают оплошность, решающую исход дела. В мирное время их интриги могли стать для нас опасными. Теперь они выпустили инициативу из рук.

Тысяча девятьсот четырнадцатый год был для Германии годом триумфа. Поступки могут быть сомнительными, результаты непреложны. Германия вынесла себе приговор не объявлением войны. Объявление войны могло быть уступкой неизбежному. Но это было бы только в том случае, если бы в стране не царил такой дух, как в Германии 1914 года. Даже в том случае, если бы Германия выполнила все требования Англии, России и Франции, — ничего бы не изменилось: дух 1914 года остался бы неизменным. Если можно простить то, что правительство империи избегало всяких попыток к посредничеству и примирению, — ведь у противной стороны тоже были ошибки и упущения, — то никак нельзя простить дух 1914 года. Окруженная дичь не может усилием воли внезапно превратиться в завоевателя мира. Нельзя постоянно рассматривать мир, как нечто политически-неустроенное, моральнонеустойчивое и считать его легкой добычей. Десятилетиями внедрялось подобное мировоззрение. Уверенность в безусловной победе, веками воспитываемая в немцах, влекла за собой подготовку не только к войне, но прежде всего к хорошо организованному наступлению. В немцах развивали только те способности, которые могли понадобиться в случае войны. Народ, чье государство было основано на милитаризме и поддерживалось только милитаризмом, народ, заглушивший в себе все другие силы и способности, вложивший в свою армию всю гордость и видевший в ней цель своего существования, — такой народ жил как на пороховом погребе и должен был дать разрядку накопившемуся потенциалу. Вот почему он развязал войну.

БОРЮЩИЙСЯ

Вся деятельность должна быть направлена на благо будущих поколений! Самая слабая из всех демократий, даже находясь при последнем издыхании, должна напрячь все силы для выполнения своего долга. Первая из всех она должна оправдать свое назначение: ее законы, делающие всех равными, не должны допускать накопления чрезмерных богатств в чьих-либо руках. Она должна осуществить справедливость, наивысшую человечность, стать всевышним на земле. Вместо этого одни, прикрываясь ее именем, протаскивают идеи войны и грубейшего милитаризма, другие, в слепой ярости, проклинают ее, как позор. А внешние враги считают ее обманом.

Но демократия — не обман, не позор: она сильнее, чем думают ее мнимые защитники, и лучше, чем изображают самые красноречивые ораторы. Наша же демократия с ее весьма сложными и запутанными формами может причинить народу немало вреда. Было бы удивительно, если бы такая демократия смогла привести к созданию хотя бы плохого подобия республики. Но все будет иначе. Истинная, чистая демократия пробьет себе дорогу сквозь беспросветность нашего существования, несмотря на то, что немногие стремятся к правде, а намерения большинства неискренни. Однажды пробудившуюся совесть не усыпить. Однако демократические идеи, так внезапно появившиеся, не проникли еще в сознание даже самой передовой части народа: некоторые поддерживают их несознательно, некоторые только красивыми речами. Со временем обстоятельства заставят многих поверить в силу этих идей. Претерпев поражение, обнищание, вражеское нашествие и внутреннюю разруху, самые нерешительные воскликнут: «Соберите все силы! Мы на краю гибели! Необходимы срочные меры!» Как все существа человеческого рода, они возьмутся за дело: испуская крики боли, вопли ярости, плача о потерянном, обманывая самих себя и пытаясь сопротивляться, но все же возьмутся, можете им поверить. Они хотят жить, — им не остается другого выхода, как стать демократами.

«При виде этого эффектного зрелища — двенадцати сот страстно взволнованных мужчин, внимательному наблюдателю сразу бросалось в глаза одно обстоятельство: среди них было очень мало ярких индивидуальностей. Безусловно, можно было встретить уважаемых людей, обладавших хорошими способностями, но ни одного такого, чей гений и характер могли бы увлечь за собой массу, ни одного великого трибуна, ни одного героя. Уже не было в живых людей великого ума, проложивших пути новым идеям нашего столетия. Эти идеи оказались ненужными, они определили наш век. Появились отдельные ораторы, пытавшиеся отобразить действительное и наметить пути его дальнейшего развития, но не внесли ничего нового. Слава революции в первые дни ее существования и опасность, которая могла сделать неверными ее первые шаги, заключались в том, что эта революция пошла своим особым путем, не опираясь на широкие массы, только под натиском идей, с верой в чистый разум, не создавая идолов и фальшивых богов». Итак, по мнению Мишле, в свершении французской революции первоначально принимали участие только люди среднего уровня. Но они имели то преимущество, что их предшественниками были великие революционные мыслители. Позади них было сорок лет жизни и деятельности энциклопедистов, а не сорок лет отвратительной, претящей разуму империи. Они были полны страстным стремлением изменить свою судьбу и не противодействовали революции. Они верили. Они любили друг друга и чувствовали себя победителями.

Если бы мы были такими, как они, мы должны были сделать единственно правильное, что сохранило бы наше достоинство, — прийти к мирному соглашению с нашими врагами и победителями. Все мы вместе и каждый из наших делегатов в отдельности должны были понять и прочувствовать: «Торжествуйте сколько хотите! Истребуйте самые жесткие условия мира, какие вы только сможете! Мы не в таком состоянии, как вы думаете, мы не пали духом, мы поняли веяния нового времени. Они помогут нам подняться, а вы теперь должны будете вместо нас осуществлять насилие и будете в свое время так же повержены…» Если бы они поняли, что мы горды нашим поражением, что мы побеждены только физически, но не духовно, они, возможно, устыдились бы своей победы. У них не хватило бы духу громко ликовать по поводу нашего поражения и жестоко унижать побежденных, понявших и признавших