Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

размеров, находились люди, сетовавшие на врожденное мягкосердечие. Образцом для подражания считали девственность чувств Англии, но не ее мудрую сдержанность. Кто поздно приходит к власти и хочет сразу наверстать упущенное, тот, конечно, может многого достичь, но преимущественно в отрицательном. В Германии так жестоко сложились человеческие отношения, как ни в одном капиталистическом государстве. Нигде господа не чувствовали себя в такой мере господами; ни при одном, подобном нашему, государственном строе люди не были в такой мере только «человеческим материалом». Вместо того чтобы создавать законы, направленные на благо человечества, хваленое «общественное законодательство» — продукт вечного страха перед скрытой опасностью — заботилось только о том, чтобы машины были в исправности, «человеческий материал» — в полной готовности, и следили за тем, чтобы этот «человеческий материал» не стал опасным. В общественном законодательстве решает не то, сколько сделано, а как и кем сделано. Самая большая из буржуазных партий Франции пронизана социалистическими идеями. Во Франции и в Англии богачи поняли неизбежность изменения законов даже в ущерб своему классу, а буржуазные министры поняли необходимость национализации. Потеряв веру в силу своего класса, они вынуждены были пойти навстречу новым веяниям. Господствующие классы мирятся с реальной необходимостью, поступаясь своими чувствами.

Буржуазия империи оказалась наиболее консервативной среди всей прогрессивной Европы. Она еще сохраняет самочинно захваченные командные высоты и прекрасно ориентируется в происходящем; вместе с тем она настолько презирает своих западных братьев по классу за их гуманность, за их постепенные уступки, что принимает социальные преобразования за ослабление национального достоинства и решает, что Запад созрел для гибели. Уверенная в своей несокрушимости, буржуазия империи предалась неслыханному культу насилия и была убеждена в том, что жизненно важные проблемы будут решать только пушки при помощи бездушно-человеческих механизмов; национальная тяжелая промышленность достигнет наивысшего развития благодаря усиленному производству военной техники, а победное завершение экономической мощи принесет война. Исповедовали эту веру главным образом избранные! Но не в меньшей степени она затуманивала мозги и направляла поступки тех, кто не мог ясно разобраться во всем происходящем.

Немецкие завоеватели проникли в страны Европы задолго до того, как туда пришли их армии. Сбивая Цены на товары, они нажили себе смертельных врагов в лице своих конкурентов. Они «мирным путем» прибрали к рукам всю Европу и вели себя в ней подобно колонизаторам. Они неуклонно проводили во всех странах такую экономическую политику, которая была войной еще до войны. Они прибрали к рукам французскую промышленность и итальянские банки, наводнили Англию своими предприятиями и специалистами. Невероятно, чтобы они все это делали без далеко идущих политических намерений и не ожидали политических последствий. Дух «Великой Германии» зародился во флоте — этой машине буржуазного происхождения, созданной для поддержания «мировой державы». «Всенемецкое» было плодом приверженности бюргера к насилию. Этот дух означал экономический милитаризм и стал душой эпохи. Все — и либералы, и консерваторы, и правительство, хотели они того, или не хотели, — в конце концов выполняли все то, что требовал дух «Великой Германии», и так вплоть до трагического конца.

Неважно, что все происходившее было неразумно, вредно и не выражало подлинной силы, зато это было проявлением «всенемецкого» духа. «Всенемецкое» было безответственной и бессмысленной демонстрацией силы, но не действительной силы, а ее метафизической идеи. Вырождающиеся профессора, позабыв свой долг, проповедовали всегерманский дух с кафедр университетов; военные и промышленные магнаты использовали его в своих целях. Общегерманской философией стало: отбросив всякую мораль в политике, делать только зло. Разве не потому дважды отклоняли предложения Англии о союзе с ней, что, идя по стопам Бисмарка, не хотели заключать дружеские союзы, а всегда стремились оставаться более сильной стороной? Они бы не согласились сотворить добро, даже если бы наградой за него было Марокко! Рейхсканцлер Бюлов, виновник провала третейского суда в Гааге — этой единственной возможности возвратить свет к миру и добру, — даже не упоминает о нем в своей книге, которая должна была служить ему оправданием, а ведь он писал ее во время той войны, которая положила конец его «немецкой политике»! И какой «немецкой политике»? Как экономическая, так и политическая жизнь строились в стране в расчете на войну, именно это и приблизило ее. Борьбу национальностей рассматривали как самоцель нации, как пищу для властолюбивых стремлений: самое уродливое и нелепое из всего, что можно было придумать в оправдание проводимого национального подавления, и одновременно самое лучшее доказательство и вынужденное признание его нецелесообразности — это изображение Бюловым своей политики в Восточных провинциях. Верно сказал рейхсканцлер: «Эпохи, которые безжалостно и открыто выносят приговор политическому заблуждению, так же редки, как и велики».

Пренебрежение моралью не является неотъемлемым признаком всякой власти. Питт с сожалением вынужден был признать: «Власть, строго соблюдающая справедливость, немыслима». Однако он не считал справедливость зазорной. Всякая власть, приобретая мудрость, начинает в конце концов прислушиваться к зову совести. Но власть империи, возникшая так внезапно и неожиданно для себя самой, была в высшей степени сомнительной и даже гнусной. Создавалось впечатление, что империя и ее подданные не считали естественным само свое существование. Даже создатель империи называл ее «искусственной», подданные ее были также искусственно взращены: несолидно войдя в жизнь, они присвоили себе право также несолидно жить и, не считаясь с эпохой, прибегали к насилию, шантажу, блефу. Самым же большим блефом было их так называемое «надпартийное правительство». Любой, даже если его характер, действия, и сила суждений и не выдавались над средним уровнем, мог по прихоти властелина занять положение высокого государственного деятеля: возвышенный над рядовой партийной массой и освобожденный от всякой ответственности, он окружал себя всем блеском и великолепием, на которое была способна нация.

Положение рейхсканцлера нельзя сравнивать с положением обычного премьер-министра: благодаря первому рейхсканцлеру, так успешно осуществившему свои задачи, эта должность превратилась в архаическое раздутое пугало: тот, кому суждено было надеть наряд пугала, терял человеческое лицо. Правили по рецепту: от абсолютизма всю его лживость, от парламентаризма — только продажность. Государство, жившее по такому рецепту, с презрением взирало на демократии, которые не могли себе позволить ложь, и на их сильные и деятельные парламенты, выдерживавшие всю тяжесть скандалов из-за того, что не хотели играть роль подкупленных. Демократии не прикрывались фасадом, как империя. Из-за фасада империи ничего нельзя было разглядеть. Только к концу ее существования он начал разваливаться; из щелей потянуло армейским и флотским смрадом… Тем не менее империя твердо держалась за свое право быть шумливее всех, деятельнее всех, идти впереди всех. При каждой удаче она бросалась в новые рискованные спекуляции только для того, чтобы всем показать,