Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

отравило нас своим ядом. Пораженные им, мы в 1913 году по своему мировоззрению, жизнеощущению, мыслям и действиям оказались победителями в гораздо большей степени, чем даже в 1871. Мы стали намного хвастливее, самовлюбленнее, сильнее уверовали в свою непобедимость, потеряли способность трезво оценивать происходящее. Именно теперь мы почти лишились достоинства свободных людей, окончательно отреклись от всего возвышенного. Все то, чего нельзя было реально ощутить, из чего нельзя было извлечь материальной выгоды, перестало для нас существовать.

Одержанная победа принесла нам непоправимое несчастье, — но виноваты в этом не мы одни. Вся тогдашняя Европа, допустившая нашу победу, должна быть нашим соответчиком. В 1870 году многие прекрасно понимали, что Европа — это единый организм, отдельные части которого не могут безнаказанно калечить друг друга. Англия и Россия, молчаливо взиравшие на разгром Франции и разрешившие нам отторгнуть от нее Эльзас и Лотарингию, сообразовались не со своей совестью, а с выгодой и инстинктом самосохранения. Война уже тогда возбуждала гнев и презрение всех благородных людей, в каком бы лагере они ни находились. Флобер не мог простить своим современникам того, что они навязывали ему чувства средневекового дикаря. Гервег прекрасно понимал, что означает объединение там, где «наступило всеобщее рабство».

Объединение немцев было необходимо не только Германии, но и всему миру. Немцы должны были убедить в этом своих соседей, а не нападать на них. Немцы должны были показать всему миру неизбежность того, что назревало, а не грубо вмешиваться в исторический процесс. Несмотря на вред, причиненный этим вмешательством, и несмотря на то, что объединение не оправдало всех возлагавшихся на него надежд, все же оно принесло известную пользу. Стремлением немцев к свободе воспользовались деспоты, которые не хотели дожидаться медленного созревания мирной демократии. Бисмарк был не менее хитер, чем деспотичен. Преследуя интересы своего класса, он заставил не только немцев, но и другие народы принять участие в объединении Германии. И французы тоже должны были проливать за это кровь. По замыслу Бисмарка, объединение должно было осуществиться именно за счет других народов. Внешний мир был надолго нарушен; внутри страны приостановилось мирное развитие, но зато были спасены все те, которые жили насилием. И поныне считается, что только рука мастера могла создать такую империю. Это был эфемерный путь, похожий на тот, каким был возведен на престол Наполеон III.

Казалось, империя может существовать только плодами своих побед, используя все возрастающее ожесточение против побежденных. Из поколения в поколение передавали ненависть к наследственному врагу. День, в который этот враг сложил оружие, стал в империи ежегодным традиционным праздником. «Сперва власть, затем право» — с такой моралью вернулись домой победители. Чего стоила ирония Бисмарка во время мирных переговоров, ирония, от которой замерли на устах французского посредника исполненные надежды слова о всепрощении и счастье народов? Бисмарк, подобно безумному Цезарю, говорил: «Мы не простим вас. Вы можете нас ненавидеть, лишь бы вы нас боялись». Пожалуйста, создавайте у себя хоть республику, тем скорее вы погибнете в окружении монархической Европы. Варитесь в собственном соку, живите в карантине, как зачумленные, — до тех пор, пока господь бог, уже раз избравший нас своими мстителями, не повелит привести в исполнение свой окончательный приговор над вами. И уже в 1875 году уполномоченный Бисмарка заявил послу Республики: «Из человеческих, христианских и политических соображений мы обязаны объявить Франции войну». Ренан отметил пренебрежительность тона, которым это было произнесено. «Подобные люди считают себя призванными мстить за поруганную добродетель и направлять на истинный путь сбившиеся с него народы. Преувеличивая значение Германской империи, они хотят, чтобы она не замыкалась в своих границах, а требуют мирового господства германской расы, призванной покорить и обновить Европу». Эти слова были написаны еще в 1870 году. Но «добродетель», за которую нужно мстить, не что иное, как вышедшее из моды словцо, обозначающее превосходство грубой силы. И, как следствие, вмешательство во внутренние дела побежденных: нескончаемые провокации, наложение штрафов по приказу Берлина на парижские газеты. У победителей совесть нечиста. Несмотря на свою «добродетель», они ведут себя, как слабовольные, недоверчивые трусы, они в постоянном страхе, как бы противник снова не собрался с силами.

Такое поведение победителей заставляет побежденных ощутить свой позор гораздо сильнее, чем само поражение. Одурманивающему триумфу одних противопоставляется растущая жажда мести других. Страху перед будущим мстителем, которого стараются как можно сильнее унизить, противопоставляется скрытая борьба за укрепление достоинства. «Право», — требует побежденный, а в ответ ему раздается хвастливое: «Власть сильнее права».

Так было всегда. Это и есть победа и поражение. Побежденный не должен забывать, что он человек. Победитель обречен на еще большее умственное и нравственное вырождение, чем во времена своей наивысшей слабости. Внутреннее состояние победителя вытекает из того, что он забыл все плохое, пережитое им до победы. Потеряв Наполеона, Франция не стала более свободной, потому что она оказалась гораздо лживее, чем до революции. В победоносной Германии 1871–1914 годов воцарилось безумство властителей и тупоумие верноподданных, чванство и унижение человеческого достоинства, жажда наживы, распри и человеконенавистничество, причем в гораздо большей степени и в более циничной форме, чем в ранее существовавших слабых и мелких государствах, продававших своих солдат.

Чтобы избавиться от проклятия победы, нужно было изгнать воинственный дух победителей, даже держа оружие в руках, хранить в сердце моральную чистоту и стремление к миру и справедливости. Только сейчас, в 1919 году, мир стал свидетелем первых робких попыток новых победителей избавиться от проклятия, которое все же неминуемо поразит их. Они еще с большим трудом будут преодолевать последствия своей победы, чем мы — своего поражения; их борьба за справедливость нагляднее всего показала, насколько увеличились стремления человечества к доброй воле. Ничего подобного в 1870 году не было. Дворянство и военщина, в объятия которых бросилась объединяющаяся Германия, были далеки от доброй воли: самое большее, на что был способен Бисмарк, — пощадить поверженную Австрию, чтобы тем вернее поразить Францию.

Буржуазная Германия, предоставленная самой себе, верная своему свободо и народолюбию, а также еще жившему в ней идеализму, должна была пойти по другому пути. Но коль скоро это не произошло и Германия ввязалась в войну с Францией, следовало закончить эту войну таким гуманным миром, который послужил бы примером для нынешних победителей Германии. Останься мы верными себе, мы бы могли стать на путь уважения человеческого достоинства. Если бы мы сохранили добрососедские отношения с Францией, мы избавили бы мир от сотен политических и экономических поводов к войне. И это было бы великим примером для будущего.

Мы могли бы идти в первых рядах прогрессивного