Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

что короли презирают, импонирует народам. Для прошлого столетия Наполеон был всем чем угодно, только не выскочкой. Не имея ни имени, ни связей, он проложил дорогу своему таланту. Не просто буржуа, но и не намного выше его, он совершил такие бессмертные подвиги, каких не совершал ни один король. Свою власть над миром он простер так широко, как ни один император феодальной эпохи. И его власть была не только грубой силой, — она была носительницей новых идей, идей либерализма. Либерально-просвещенный общественный класс буржуазии достиг всего благодаря ему, великому выскочке, и идеям, которые он внедрял.

Следует особенно подчеркнуть, что и его средства добиваться успеха были средствами буржуазного выскочки. Их единственная мера: успех. С самого начала он финансировался крупными военными спекулянтами. Он действовал рука об руку с военными поставщиками, порабощенные страны становились объектами хорошо организованной эксплуатации. Он изобрел, уже будучи генералом Бонапартом, печатную пропаганду для себя и своей системы, во вред не только врагу, но также другим полководцам и республиканскому правительству. Он не препятствовал художникам писать приукрашенные картины его личных геройских подвигов и настойчиво поощрял творимую о нем легенду.

Даже на острове Святой Елены он больше всего заботился о легенде, созданной вокруг его имени. Это особенно в буржуазном духе — в этом нет ни оригинальности, ни непосредственности. На грани реальной действительности и вне этой действительности, которая казалась ему недостаточно помпезной, ищет он историческое алиби, место фаворита на вершинах всемирной истории. Это — буржуазно, ибо это «литература».

II

Было ли все только легендой? Только самообманом и попыткой оправдаться? О нет, в основе лежало гораздо больше, более глубокое и весомое. Скрытая совесть. Причиняющее тупую боль напоминание о том, что должно было бы свершиться. Жгучее раскаяние о совершенном, упущенном. Те, кто высадился вместе с ним на Святой Елене, однажды, досуга ради, задались вопросом — какое мгновение в жизни их героя было самым счастливым? Один сказал: рождение короля Римского{178}; другой — женитьба на эрцгерцогине{179}. Наполеон сказал: «Нет. Италия, май 1796 года{180}. Как они приветствовали меня, своего освободителя!» Ведь именно так должно было быть! На самом же деле Бонапарт, став властелином Италии, заботился об интересах папы и предал Италию. Ликование было напрасно. Тем не менее тот счастливый миг был для него подлинной действительностью, погребенной в его душе и получившей возможность на несколько дней выйти на свет. Из всей жизни одна неделя!

Он пришел со своих Корсиканских скал не только для того, чтобы завоевывать и властвовать, дать сто бессмысленных сражений и, став абсолютным государем, одержать победу над другими абсолютными государями, которых он из чувства коллегиальности оставил на их тронах. И все же власть, чудовищнейший образ которой он создал, не была его истинной богиней. Он пришел со своих Корсиканских скал не для того, чтобы на других своих скалах, скалах Святой Елены, кончить счастливо побежденным всеобщим врагом.

Не менее чем другие сыны революции он чувствовал в своем молодом, пылком сердце величие всего человеческого рода, когда предчувствовал свое собственное величие. Его чувство было более вулканическим, чем у большинства людей. Бессилие горше изнуряло его, еще непризнанного. Столь честолюбивым может быть только отчаявшийся. Чтобы быть нечеловечески честолюбивым, он должен был нести в себе нечеловеческую картину человечества, картину того, чего никогда не одолеешь, от чего никогда не избавишься, что возносится до небес. Ненасытный любовник, бессмертная возлюбленная.

Но как и другие сильные натуры, выходцы из стран средиземноморского бассейна, он не так легко терял здравый смысл. Сердце может мечтать, голова же должна быть трезвой. В двадцать пять лет он трезво относится к реальному человеку, в то время как еще мечтает о благе человечества. Только слишком легко он примирялся с человеческими недостатками, — они для него были удобнее, нежели достоинства. Из пороков он извлекал для себя пользу.

Но повседневное общение с людьми неизбежно раскрывало ему глаза на религию, которую исповедовало человечество в его эпоху. Его способности, его самые потрясающие успехи постоянно уменьшали в его глазах цену тех средств, которыми они были достигнуты, цену человеческой массы. Она падала пропорционально его подъему. Чем больше он приобретал, тем плачевнее было бессилие масс.

Человечество, как осязаемая масса, с которой он имел дело, разочаровало его не меньше, чем он сам разочаровал его. Ни одна из его побед не приблизила возможности овладеть этой массой, никакие объятия не привели к желанной цели. Непрерывным потоком лилась кровь, но сына она ему никогда не родила. Она не стала идеей, никогда не стала его идеей, — оставаясь вялой плотью, она унижала его, и в отместку он сам унижал ее.

В зените славы — он презирал людей. «Ни один человек не может быть таким плохим, каким я его себе представлял». Напоследок он как будто снова вспомнил свою мечту о Соединенных Штатах Европы. Царство мира и разума — заветный идеал его честолюбия. Или же ему следовало пойти походом на Индию? Император Востока, — все как будто благоприятствовало этому, но путь преградили миры и пропасти. Он сам еле выбрался из них.

К сожалению, на протяжении всей его карьеры действительность была равнозначна лишь ремеслу, а не духу. Тот, кому суждено было достигнуть столь многих успехов, отвыкает спрашивать, для чего. В начале он стремился к элементарному познанию жизни во всех ее сомнительных проявлениях — ради того, чтобы бороться за лучшее будущее человечества. Но постепенно действительность заглушает надежду, сама порождает препятствия, которые укореняются в ней. Один компромисс с существующим порядком вещей влечет за собой другой; одна уступка данной человеческой породе — другую. Во имя высшей цели он хотел победить оружием низменных. Первый солдат, который лечит, первый властелин, который улучшает мир! А вместо этого — император, как и все другие императоры, отнюдь не Сын Человеческий. Его наивные солдаты еще верят в его революционный гений, а он уже одерживает победы как любой генерал — для реакции.

Свершилась страшная трагедия духа: он погиб от своих деяний. Напрасная любовь — он умирает на кресте. Этот Сын Человеческий также мог бы спросить: «Господи, за что ты меня покинул», — и должен был бы ответить: «За то, что я сам себя покинул».

III

Вся эта трагическая жизнь полна печального комизма. Вечная обязанность являть собою величие, усердное постижение его — жажда и необходимость подлинного величия, надевание маски величия. Кто же из зрителей иначе поверит в него? По крайней мере мир