Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

Подчеркивание собственной вульгарности находится лишь в кажущемся противоречии к театральности его величия. Ведь и то и другое способствует успеху. «Я хитер», — говорил он сотни раз еще в Варшаве. Хитрым он хочет быть даже больше, чем сильным. И при этом считает себя равным героям Корнеля. «От великого до смешного один шаг», — повторял он десять раз подряд в Вильне. Когда он пал, он моментально стал вульгарен. Не только потому, что после первого отречения Ожеро{181} имел право обнять его и обратиться на «ты»: «Твое честолюбие довело тебя до этого». Ах, великий человек и сам забылся! Во время своего бегства он плачет, дрожит, переодевается, производит отталкивающее впечатление своим страхом.

Он плакал один. Когда-то угодливое, человечество теперь не узнавало его. Даже страна, служившая орудием его величия, отреклась от него. Там, в его стране, ожидали его падения, хотя и без радости, потому что он должен был разбить их самих. Но они уже давно посматривали вверх и задавались вопросом: когда же, наконец, свалится этот канатоходец? «Мы были нищими. Европа, которую во имя нас подавили, думала, что мы купаемся в золоте. Но все служило обогащению нескольких генералов». Национальный историограф Франции Мишле писал: «Лейпциг можно назвать восстанием рода человеческого». И далее: «Фанатики, которые упрямо стояли за Наполеона, должно быть, были совсем слепыми, если не видели колоссального препятствия, которое стояло у него на пути, навсегда изолировало его и его приверженцев: ненависть мира». Таков конец покорения мира военной силой. Таков приговор национальной историографии — после того как позади осталось первое ожесточенное сопротивление правде, первые лояльные попытки спасения. Так выглядит в начале буржуазного века его герой, — а ведь он был не бездарным техником, не случайным императором: он был борющимся человеком.

ТРАГЕДИЯ 1928 ГОДА

I

УМИРАНИЕ ДУХОВНОЙ ПРОСЛОЙКИ{182}

Апрель 1923 г.

Пассивное сопротивление из ряда вон выходящему, но все же неповторимому несчастью, каковым является оккупация Рура{183}, еще не доказывает целеустремленности. Когда несчастье минует — а это, надо надеяться, произойдет после самой блистательной победы, впрочем чреватой руинами и разрухой, — чего мы пожелаем тогда? Войны ради мести и гибели? Прекрасно. Это членораздельный ответ. Или, может быть, подъема — единственно нужного доброй воле и разуму? Мы способны обуздать у себя и в себе набивший оскомину национализм и таким путем, только таким, обезоружить национализм вражеский, более того, распространить в своей стране гуманность и содействовать распространению ее во всем мире. Вот что означает подъем. Мы способны объединить вокруг себя народы для нравственного общения и мирного обмена благами. Подъем — и вполне возможный. Лучшее средство — подчинение экономической области духовно-нравственному. Не так, как теперь: прежде всего экономика; а уж когда она по-настоящему расцветет, тогда, утилизируя отбросы, она походя, одарит нас еще и эмоционально-духовным обновлением, так что давайте подождем. Долго вам придется ждать.

Духовно-нравственное — явление не вторичное; его упадок, постепенно теперь замечаемый, имел место, хотя привлекал к себе внимание еще до войны и при экономическом процветании. Темпы упадка непрерывно возрастают. Стало очевидным, что, наоборот, состояние экономики зависит от степени развития чувств и мышления. Материалистическое понимание истории сильно пострадало, оно, собственно, состоит всего только в популярных представлениях. Фанатики экономики — умы достаточно популярные.

Экономика — не самоцель, она ни к чему не ведет. С ней попадаешь в заколдованный круг. Она не избавляет ни от одной беды, напротив, она уготавливает новые беды, ибо вера в ее всемогущество духовно и нравственно притупляет целый народ. «Не нарушать экономической жизни! Щадить крупные состояния!» Это лишь отчасти своекорыстие, с другой стороны, это — трусость и слабость. Почему, обладая властью, социалисты не «национализировали материальных ценностей»? Потому что сочли более благоразумным и для себя удобным, чтобы их профсоюзы на равных правах сражались и договаривались с объединениями предпринимателей — на нашем горбу. Повышенная зарплата, растущие прибыли — все в порядке. Разорение среднего сословия, нищета и гибель духовных тружеников — детали, не идущие в счет.

Мы, осужденные на смерть, имели бы право высказаться громко и ясно, даже если бы мы защищали всего-навсего свою бренную жизнь. Но мы, говоря без обиняков, защищаем ценности, которые важнее и незаменимее, чем шахты и фабрики. Экономика, допускающая существование невиданных, баснословных капиталов и вместе с тем нашу смерть, — это скандал. Она ставит под вопрос самое понятие нации, а оно среди царящей идейной нищеты и идейной вражды было единственным понятием, на котором все еще как-то держалось. Может быть, нация — это товарищество по взаимной промышленной эксплуатации, охватывающее определенные территории? Но тогда никто, кроме причастных к дележу доходов, не обязан хоть сколько-нибудь интересоваться таким предприятием. Нет, нация — нечто иное. Нация прекращает свое существование и распадается, если рвется разматывающаяся нить ее культуры. Культуру, однако, нужно взращивать и опекать, а опекуны-то как раз и умирают.

Неужели кто-нибудь полагает, что они умирают безропотно? Чтобы так думать, нужно обладать сугубо экономическим мышлением. Духовные труженики, как и носители культуры, перебивающиеся чем угодно, только не своей профессией, становятся опаснейшими врагами республики — куда более опасными, чем уволенные из армии офицеры. Ибо они глубже оскорблены, у них больше оснований для мести, они обладают исключительной способностью не позволять своим врагам себя презирать. Республика имела приверженцев среди них. Среди них были такие, которые ее подготавливали. Видя всю тяжесть бремени, с которым она появлялась на свет, многие проявляли к этой республике снисходительность и давали ей долгие исправительные сроки. Теперь разочарованы и самые терпеливые. Для них это не просто государство, не выполняющее своих обязанностей: это республика, а ведь ее право на существование заключается в последовательно проводимой антитезе предшествовавшему, враждебному духу режиму. Иначе она вообще не нужна.

Высшая духовная прослойка страны слышит призывы к консолидации, но только тогда, когда уголь в опасности. Одновременно с углем в опасности находится целая провинция. Германия рискует потерять миллионы немцев; по-видимому, вся ценность их только в угле. Не на шутку теряя целые части государства, не обладавшие запасами угля,